Я захватываю замок

Прежде чем браться за дневник, следовало немного подумать. Лежа на теплой земле, я рассматривала бездонную голубую чашу неба; приятно припекало солнце, под ладонями пружинила весенняя травка, в голове витали возвышенные мысли. К сожалению, возвышенное у меня надолго не задерживается. Вот и теперь вспомнилось новое зеленое платье. Какое оно красивое! Интересно, пойдут ли мне локоны?
Я закрыла глаза: так лучше думается. В конце концов, мне представилась свадьба Роуз и Саймона (о других людях можно фантазировать, лишь о себе нельзя — не сбудется). После чудесного празднества мечты унесли меня вслед за новобрачными в номер парижской гостиницы. Сестра была немного напугана, но я представила, что страх этот волнующий, приятный. Саймон глядел на нее так же, как тогда за ужином, поверх бокала…
Я открыла глаза. Надо мной стоял Саймон Коттон. Из плоти и крови. Даже не услышала, как он подошел! Только что я отчетливо видела его в антураже парижской гостиницы, крошечным и далеким, словно отражение в изогнутом зеркале, а спустя миг он превратился в заслоняющего небо великана. Солнце чересчур долго светило мне на закрытые веки, поэтому теперь все вокруг казалось блеклым, а лицо Саймона — мертвенно-бледным. Лишь борода по-прежнему чернела как смоль.
— Напугал? — улыбнулся он. — Я поспорил сам с собой, что поднимусь на холм бесшумно, вы и не заметите. Э-э-э… вы ведь не спали?
— Кто же спит в разгар утра? — Я села, жмурясь от солнца.
Саймон опустился рядом на траву. Да уж, странное чувство, когда воображаемый человек вдруг становится реальным. Я представляла его таким прекрасным… В жизни он, конечно, совсем другой, хотя и очень, очень мил. Теперь-то я это знаю.
Братья приехали сюда на машине, всего на день; Нейл высадил Саймона у дороги к замку, а сам покатил в Скоутни. Очевидно, младшего Коттона мы не слишком интересуем.
— Жаль, что я не застал вашу сестру, — сказал Саймон. — Миссис Мортмейн думает, она скоро придет.
Я заверила его в том же, хотя раньше чем через час Роуз явно не вернулась бы. Интересно, сумею я его занять на столь долгий промежуток времени?..
— Вам весело в Лондоне?
— Да, разумеется… Я люблю Лондон. Хотя, по-моему, грех сидеть в городе, когда стоит такая погода. — Он откинулся назад, оперевшись на локти, и устремил взгляд куда-то за поля, к горизонту. — Английская весна просто ослепительно прекрасна!
Я ответила, что сами ей удивляемся каждый год.
— Через неделю мы ненадолго сюда вернемся. То есть я и Нейл. Мама целиком поглощена новой квартирой. Леда с Обри помогают ей выбирать мебель. Кстати, совсем забыл… — Он достал из кармана конверт. — Надо было оставить в замке. От Леды. Тому славному парнишке, Стивену. На поездку в Лондон.
— Я передам!
Неужели Стивен сам ей написал? Или она отправила деньги в надежде соблазнить его внушительной суммой?
Саймон протянул конверт.
— Кем вам приходится Стивен? Почему его произношение так отличается от говора деревенских мальчишек? Где он учился?
Естественно, выговор у Стивена такой же, как у нас, только слова он использует проще. Я вкратце обрисовала историю его жизни.
— Бедняга, что же он подумает о Леде! — улыбнулся Коттон. — Она хочет, чтобы он позировал с какими-то греческими изваяниями. Пусть не теряет бдительности! Иначе Леда вмиг облачит его в тунику. А то и совсем разоблачит. Лицо у него на редкость красивое. Кто знает, может, он, в конце концов, попадет в Голливуд.
Я положила конверт между страницами, чтобы его не унесло ветром.
— Что там? Уроки? — поинтересовался Саймон.
— Ну что вы, со школой я давно распрощалась.
— Не обижайтесь! — рассмеялся он. — Просто вы до сих пор мне представляетесь маленькой девочкой в ванне. Рассказ пишете? Прочитайте кусочек.
Пришлось объяснить, что это дневник, а последняя глава — описание ужина в Скоутни.
— Значит, и обо мне есть пара слов? Если позволите прочитать страничку, подарю коробку шоколада!
— Ну-у… хорошо, — улыбнулась я.
Саймон схватил тетрадь и спустя пару секунд растерянно поднял глаза.
— Провели, как мальчишку! Это шифр?
— В некотором роде. Сперва я пользовалась стенографическими знаками, но постепенно начала их изменять. Все больше и больше сокращала, чтобы не тратить лишнюю бумагу.
Он листал страницы, угадывал то там, то сям отдельные слова, но в целом дневник надежно хранил мои тайны.
— Вчера я перечитывал дневник в «Борьбе Иакова», — начал Саймон. — Оказывается, у меня первое издание. Когда читал роман в шестнадцать лет, я совсем не понял эту часть романа. Сплошной туман! Теперь даже не верится: все ведь кристально ясно. Разобрался в колледже.
— Меня до сих пор смущает лишь глава, написанная лесенкой… — задумчиво проговорила я. — Помните?
Так и напечатана: одно предложение — одна ступенька. Отца спрашивать бесполезно.
— Вероятно, он не знает, как ответить. Я всегда думал, что в ней описание некоего мистического опыта. Переходить нужно со ступеньки на ступеньку, даже если предложения как будто не связаны между собой. Знаете же эту теорию?
— Нет, — ответила я. — Так странно! По папиной книге строят теории, изучают ее в колледжах на другом конце света… Наверное, мы просто не осознаем, насколько важен его роман.
— «Борьба Иакова» — одна из первых ласточек, задавших направление послевоенной литературе. А ваш отец — из плеяды авторов, помешанных на форме. Если бы он только продолжил работу!
— Но вы ведь сами говорили, что у него не получится? Что роман «Борьба Иакова» — самодостаточен, а отец… Словом, вы сказали, будто продолжения не выйдет.
Он коротко на меня взглянул.
— Надо же! Вы помните тот разговор! Стыдно признаться, но… мои слова особого смысла не имели. Я лишь старался загладить невольную бестактность.
— Я догадалась.
Саймон рассмеялся.
— Ах, вы, сообразительная негодница! Но ваш отец, кажется, не заметил маневра. Нет, отчасти я сказал правду. Развить форму, использованную в «Борьбе Иакова», нельзя. Другие писатели, взяв похожий курс, давно продвинулись далеко вперед. Например, Джеймс Джойс. Чтобы их догнать, мистеру Мортмейну пришлось бы совершить огромный прыжок, миновать промежуточные этапы творческого развития. А он столько лет даже не интересовался… Я вот думаю: может, он и бросил писать потому, что следующую ступеньку — раз уж мы заговорили о лестницах — заняли другие? Как вам моя теория? Или я пытаюсь логически обосновать свое притворство в день нашей первой встречи?
— По-моему, замечательное предположение. Хоть какое-то разнообразие! А то все твердят одно, будто писать он не может из-за тюрьмы, — ответила я.
— По-моему, чепуха. Материалы дела — просто комические оперы Гилберта и Салливана. А его описание тюремной жизни, по словам матери, еще смешнее.
— Он… он ей рассказывал?! — ахнула я. В семье за долгие годы он и словом не обмолвился о заключении.
— Она спросила его в лоб. Я бы, конечно, не отважился! На миг ей показалось, что мистер Мортмейн ее ударит, а он разразился веселым получасовым монологом. Нет, жизнь в тюрьме отношения к его беде точно не имеет.
Я ответила, что и сама никогда не верила в эту отговорку.
— Но все-таки странно — после освобождения он не написал ни строчки.
— Правда, странно. Хорошо бы устроить ему сеанс психоанализа.
Наверное, в тридцатые годы двадцатого века любой нормальный человек имеет о психоанализе хотя бы смутное представление, но я — при всей своей начитанности — в этом вопросе полная невежда. Пришлось спросить Саймона.
— Вот так задачка! — рассмеялся он. — В двух словах не объяснишь. Сам дилетант. Ну, попробуем. Думаю, психоаналитик предположил бы, что тюремное заключение длиной в несколько месяцев тут ни при чем. Проблема кроется намного глубже, но, вероятно, из-за тюрьмы и вышла на поверхность. Конечно, ему потребуется тщательно разобрать тот период, выяснить мельчайшие подробности тюремной жизни — в некотором роде вернуть мистера Мортмейна в тюрьму.