Я захватываю замок

— Ни о чем, — растерянно промямлила я. — Просто некоторым так кажется.
Мы поравнялись с сараем. Из оконца, через которое я подслушала разговор братьев, вдруг высунулась Элоиза и разразилась заливистым лаем. (Иногда она дремлет на соломе в пол глаза: караулит крыс.)
— Вы сидели в сарае? — догадался Саймон.
Я кивнула. Его лицо густо покраснело; мое, очевидно, тоже.
— И много услышали?
— Да вот, обо мне…
Элоиза, по-прежнему надрываясь от лая, стрелой вылетела на улицу. Слава богу! Хороший повод завершить беседу. Чтобы не смотреть Саймону в глаза, я нагнулась приласкать собаку. А она вдруг угомонилась. Коттон, присев на корточки, тоже принялся ее гладить. Наши взгляды пересеклись.
— Мне ужасно стыдно, — сказал он. — Приношу свои нижайшие извинения.
— Чепуха, — беспечно махнула я рукой. — Мне это пошло на пользу.
— Вы ведь слышали не только о себе? Вы слышали?..
Но я оборвала его на полуслове.
— Идемте быстрее, а то опоздаете на встречу с братом. Минутку! Спрячу дневник.
Я бегом бросилась в сарай и не спеша замаскировала тетрадь, а по возвращении решительно завела беседу о погоде.
— Это самое чудесное первое мая на моей памяти! Кстати, где Элоиза? — протараторила я и начала звать исчезнувшую бультерьершу.
Из бутеня вынырнула собачья мордочка, увенчанная, точно свадебным убором, белоснежной пеной цветов. Нашлась!
— Вся английская глубинка сейчас в белом кружеве, — сказала я, пока мы брели по аллее.
Саймон молчал, будто вообще меня не слышал, а потом вдруг встрепенулся:
— А? А-а-а! Да-да… простите. Пытался вспомнить, что я говорил о Роуз.
Что бы убедительное сочинить? Как его успокоить?
— Неважно, — наконец проронила я. — Что бы вы ни сказали, она об этом не знает.
Если есть время хорошо все взвесить, солгать удается правдоподобно. Он сразу мне поверил.
— Вы чудесная девочка! Хорошо, что ничего ей не говорили.
Мысленно я, как обычно, обратилась к Богу, объясняя разницу между просто ложью и ложью хорошей, доброй, во благо. Саймон, в свою очередь, принялся мне объяснять, почему они «поняли Роуз неправильно».
— Просто она очень оригинальна.
— Кто? Роуз? Оригинальна?
— Ну, конечно! Даже в одежде. А вычурное розовое платье с настоящим кринолином! Это же…
— Это же… — Я хотела сказать: «Это же Топаз все придумала», но умолкла на полуслове, и после короткой заминки добавила: —…было красиво, правда?
— В ней все красиво!
И еще с четверть мили Коттон разглагольствовал об уникальности и незаурядности Роуз. Как не похожа она на современных девушек! Потому-то он ее сразу и не понял, счел манерной… Роуз все делает оригинально, даже танцует, добавляя шажки собственного изобретения. К тому же она умна («Вы тоже», — великодушно добавил он) и остроумна (факт в нашей семье доселе неизвестный). А какое прелестное лицо! В ее честь поднимали бы чаши на пирах любой эпохи.
С последним утверждением я горячо согласилась: легко вообразить, как она въезжает в Бат под звон колоколов и красавчик Нэш  [11]провозглашает ее первой красавицей. Саймону это очень понравилось.
Роуз занимала нас до самого лиственника; там Коттон, остановившись, начал восхищаться свежей зеленью.
— Скоро здесь распустятся колокольчики. Видите ростки? — сказала я.
С минуту он молча любовался деревьями, а затем произнес:
— Да в чем же дело? Чем особенна английская природа?.. Почему красота — это нечто большее, чем видно глазу? Почему она так волнует?
Его голос звучал немного печально. Наверное, красота навевает на Саймона грусть — на меня она порой действует так же. Еще в раннем детстве я спрашивала отца, отчего это. А он сказал: «Красота преходяща. Она — безмолвное напоминание о том, что все мы смертны. Пожалуй, тебе не понять, ты еще маленькая». Однако я прекрасно его поняла.
Мы снова двинулись в путь. Я стала расспрашивать Саймона об американской глубинке, и он описал мне старые деревеньки Новой Англии. Они намного просторнее наших деревень; по-видимому, там чудесно: все беленькое, опрятное, широкие улицы окаймлены тенистыми деревьями. Еще Саймон рассказал об укромных уголках на побережье штата Мэн, где он проводил каникулы.
Произношение у него превосходное, британское, но теперь мне заметны в его речи типичные американские обороты и словечки («отель» вместо «гостиницы», «фармацевт» вместо «аптекаря» и так далее). Со мной Коттон ведет себя более по-американски, чем с отцом, и вообще кажется намного моложе. С отцом он всегда тщательно подбирает слова: послушаешь — ни дать ни взять педант средних лет. А со мной почти мальчишка.
— Ух ты, боярышник зацветает! — воскликнула я, когда мы вышли на перекресток.
Бутоны на кустах были плотно закрыты, зато на дереве у указательного столба уже распустилось множество цветов. Боярышник для меня — цветок особенный. Однажды я попыталась его описать: несколько часов промучилась, а выжала лишь «ясноглазый цветочек
с нежными усиками». Бррр! Ну и словечки! Застревают в горле, точно рыбья кость…
— «Вербы цветут, нам украсив приют», — процитировал Саймон. — Судя по стихотворению Нэша  [12], у елизаветинцев круглый год стояла весна.
Мы принялись вспоминать следующие строки и на последнем четверостишии:
 
 
Пары — в кустах,
 
Старики — на скамьях,
 
Звенит в ушах
 
Гомон радостных птах:
 
Ку-ку, жуг-жуг, пу-ви, ту-витта-ву!  [13]— вошли в деревню.
 
 
— Вы слышите птах, щебечущих что-либо подобное? — спросила я.
— Давайте послушаем!
Мы притихли.
Где-то стучал молоток.
Квохтала снесшая яйцо курица.
Радиоведущий объявил: «С вами Британская вещательная корпорация».
На деревенском лугу лязгала помпа.
Очень мерзкие звуки, если честно, но звон церковных часов вдруг сплел их в приятное деревенское многоголосие, разливающееся в легком весеннем воздухе на мили вокруг. Чудесную гармонию испортила Элоиза — шумно затрясла ушами, отряхиваясь после валяния в траве.
— А запахов сколько чувствуете? — поинтересовалась я у Саймона.
Начали считать.
Во-первых, дым.
Во-вторых, разносимые ветерком запахи с ферм. Их мы разделили на приятные (солома, сено, лошади, чистые коровы) и противные, хотя в малых дозах терпимые (навоз, свиньи, куры, старая капуста).
В-третьих, запах яблочного пирога.
В-четвертых, непонятный сладкий аромат. Не цветочный, не травяной, он вообще не имел источника. Просто чистая сельская свежесть, которую даже не замечаешь, если специально не принюхиваешься.
— Узнать бы, сколько запахов чует Элоиза! — улыбнулся Коттон.
— А что там у Честертона чуял пес Квудл? Влагу, грозу, дыханье зимней чащи…
— И утро. По-моему, он был совершенно прав — у утра особый запах, — добавил Саймон.
До чего легко с человеком, который читал те же стихи! Всем сердцем надеюсь, что он станет моим зятем!
За лугом мы свернули на короткую аллею. Пара минут — и вот он, живописнейший уголок Годсенда! По одну сторону дороги стоит домик викария времен королевы Анны и маленькое строение восемнадцатого века, где разместилась школа мисс Марси; между ними высится церковь, возведенная еще при норманнах (может быть, частично при саксах); напротив — гостиница «Ключи», сливочно-желтая, с асимметричными фронтонами. Однако дорога поворачивает таким образом, что кажется, будто все эти здания составляют единую архитектурную группу. «Композиция» редкостной красоты, как говорит Топаз.
Рядом с «Ключами» растет огромный каштан; цветов еще нет, зато листья в своей лучшей поре: свежие, сочно-зеленые. Даже нераскрывшиеся клейкие почки остались. Перед гостиницей, в тени раскидистой кроны, стоит длинный стол со скамейкой. Там-то и сидели Роуз с Нейлом, потягивая из глиняных бутылок безалкогольное имбирное пиво.