В толпе

- Да это вы нарочно придумали, - сказал Леша, - чтобы уйти пораньше, без нас. Ишь вы какие! 
Оживленно пробежал гимназист Пахомов, тонкий и вертлявый мальчик. Наскоро поздоровался с Удоевыми. Шуткины смотрели на него недружелюбно. 
- Ну что, идете? - спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал: - Мы с вечера. Многие с вечера идут. 
Торопливо простился. Глянул на Шуткиных, хотел было поклониться, но передумал и убежал. Шуткины злобно смотрели за ним. Смеялись. Удоевым неприятно странен казался их смех, - к чему он? 
- Чистоплюйчик! - презрительно сказал Костя. Елена злобно и громко сказала: 
- Хвастунишка. Где ему! Врет. 
Вечер был такой тихий и прекрасный, что не нужно грубые слова Шуткиных звучали особенно режущим разладом. 
Солнце только что зашло. На облаках еще отражался пламенный отблеск его прощальных, его багряно-мертвых лучей. 
Такой прекрасный, такой мирный был вечер... А жгучий яд мертвого Змия еще струился над землей. 
V 
Удоевы вернулись домой. Было жутко и неловко, и не знали, что с собой делать. Из-за всякого пустяка вспыхивали ссоры и споры. Непоседливость обуяла всех. 
И Леша сделался вдруг беспокойным и тревожным, как Надя. 
- Придем к шапочному разбору, - громко и досадливо сказал он. 
Как часто бывает, эти незначительные слова решили дело. Надя сказала: 
- Так пойдемте лучше с вечера. 
И с ней все согласились и вдруг зарадовались. 
Весь вдруг покраснев, Леша кричал: 
- Конечно, уж если идти, так теперь. Побежали все трое к отцу, спрашиваться. 
- Мы передумали, пойдем с вечера! - кричала Надя, вертясь перед отцом. 
Отец угрюмо молчал. 
- Ночь-то одну не поспать, - не беда, - говорил Леша, словно стараясь убедить в чем-то отца. 
Но отец продолжал молчать, и лицо его было по-прежнему неподвижно-угрюмо. 
Дети оставили его. Побежали к матери. Мать заворчала. 
- Папа позволил, - кричал Леша. И сестры смеялись, и болтали весело, звонко. С радостным визгом бегали все трое по дому, по саду. Торопили ужин. 
Вспомнили о Шуткиных. Почему-то досадно было воспоминание о них. Леша сказал сестрам: 
- Только Шуткиным ни гугу. Сестры согласились. 
- Само собой, - сказала Надя, - ну их! Катя нахмурилась, протянула: 
- Такие противные! 
И сейчас опять радостно засмеялась. 
За ужином дети ели торопливо, и не хотелось есть, и досадно было, что старики так копаются, как будто и нет ничего особенного. 
Когда уже кончали ужин, отец вдруг уставился на детей и долго смотрел на них, так долго, что они присмирели под его угрюмо-равнодушным взглядом, и наконец сказал: 
- С пьяными толкаться, - большое удовольствие. Надя быстро покраснела и принялась уверять: 
- Да нет пьяных. Никаких нигде нет пьяных. Право, даже странно, а только около нашего дома сегодня весь день совсем не видно было пьяных. Так что даже удивительно. 
Катя весело засмеялась и сказала: 
- Только о подарках и думают, и пить не хотят. Не до того. Наконец кончился ужин. 
Побежали - одеваться. Девицы хотели было принарядиться по-праздничному. Но мать решительно восстала. 
- Куда? Зачем? С мужиками толкаться? - сердито говорила она. 
И видно было по всей ее внезапно насторожившейся фигуре и по ее серому, незначительному лицу, что она ни за что не допустит порчи праздничного платья. 
Пришлось девицам надеть наряд попроще. 
Наконец выбрались из дому. Побежали по крутому съезду к реке. И вдруг, едва спустились, увидели Шуткиных. 
Пришлось идти вместе. Было досадно. 
Досадно было и Шуткиным. Ни те, ни другие не придут раньше. Потерян случай похвастаться, подразнить. 
Шуткины придумывали разные насмешки над Удоевыми. Несколько раз по дороге чуть не поссорились. 
Вечер был как день, оживленный и шумный. 
Над городом тихо мерцали звезды, как всегда, такие далекие, такие незаметные для рассеянного взгляда, и такие близкие, когда вглядишься в их голубые околицы. 
Ясное бледное небо быстро темнело, и радостно было смотреть на неизменно совершающееся в нем таинство открывающей далекие миры ночи. 
В монастыре звонили, -отходила всенощная. Светлые и печальные звуки медленно разливались по земле. Слушая их, хотелось петь, и плакать, и идти куда-то. 
И небо заслушалось, заслушалось медного светлого плача, - нежное умиленное небо. Заслушались, тая, и тихие тучки, заслушались медного гулкого плача, - тихие, легкие тучки. 
И воздух струился разнеженно-тепел, как от множества радостных дыханий. Приникла и к детям умиленная нежность высокого неба и тихо тающих тучек. И вдруг все окрест, и колокольный плач, и небо, и люди, - на миг все затлелось и стало музыкой. 
Все стало музыкой на миг, - но отгорел миг, и стали снова предметы и обманы предметного мира. 
Дети торопились из города, туда, на долину Опалихи. 
А в городе людно было и шумно, и казалось, что весело. Над домами веяли флаги. На улицах горели праздничные огни, - и от этого кое-где пахло противным салом. 
Толпы ходили по улицам, по съездам, по набережной реки Сафат. Шныряли и смеялись в толпе дети. И все было звонко и весело, как в сказке и как не бывает в жизни, обычной и серой. И от этого, вся насквозь закутанная общим гулом, людская молвь казалась звучащей и вдруг сбыточной. 
Проезжали экипажи с почетными гостями, и улыбались толпе любезные липа важных господ и госпож. 
Слышался из экипажей тихий, невнятный, чуждый говор и легкий смех. 
Враждебными глазами глядели на проезжающих богатых господ Шуткины. И злые и глупые у них рождались мысли. 
И уже когда выходили из города, старший Шуткин, глупо скаля зубы, сказал: 
- Ловко бы теперь подпалить город. Иметь свою приятность, я вам доложу. 
Его сестры и Костя захохотали. Катя дрогнула, передернула плечиками, воскликнула тревожно: 
- Что вы, как можно? Какие вы страхи говорите! 
- То-то была бы суматоха, - восхищался Костя, прыгая и визжа. 
- Да ведь и вы погорели бы, - с удивлением сказала Надя, - что ж вам радоваться! 
- Ну вот, - возразила Наталья, - чему у нас гореть-то! Не жалко. 
Надя посмотрела на нее. В слабом отблеске дымных праздничных плошек ее веснушчатое лицо и рыжие волосы являлись пламенеющими, и оттого что ее ноздри трепетали, казалось, что по лицу бежит огонь. 
VI 
До Опалихи добежали быстро, подгоняемые лихорадочно-радостным волнением. 
Еще издали доносился смутный и грозный гул людского множества. Наводил жуткий и сладкий страх. В набегающей с порывами ночного ветра тьме они бежали. С ними, то перегоняя, то отставая, шли, торопились люди. Большие и малые. Мужчины, женщины, дети и старики. Больше молодежь. И все были так же взволнованы, и голоса звучали неровно, и смех поднимался и вдруг затихал. 
За поворотом дороги вся долина Опалихи открылась разом темная, жутко-шумная, тревожная. 
Кое-где горели костры, на окраине Опалихи, - и от этого поле казалось еще более темным. 
Видны были огни костров и дальше. Но видно было, как они один за другим дымно гаснут вдали дымно-шумного поля. Должно быть, толпа гасила их ногами, топтала грубыми сапогами их внезапные, пламенно-стремящиеся души. 
И еще более жуткий, и еще более сладкий страх охватил Удоевых, затрепетал за их дрогнувшими плечами. Но они храбрились. 
Шуткиных радовало, что будет давка, беспорядок, смятение и потом можно будет долго рассказывать любопытные и значительные подробности разных происшествий. 
Старший Шуткин смотрел на шумное темное поле, глупо ухмылялся и говорил с непонятной радостью: 
- Беспременно кого-нибудь из слабеньких раздавят. Вот уж вы увидите. 
Но не смели Удоевы поверить в близость несчастья и смерти. Это поле, где шумное множество, - и смерть. Не может быть. 
- Да уж не без того, что раздавят, - странно-незнакомым голосом сказала одна из сестер Шуткиных. 
И кто-то засмеялся грубо и невесело темным в темноте смехом.