В толпе

- Ну да! - равнодушно сказала Катя. 
Стало на минуту скучно. Оттого что темно. От мгновенных и неверных озарений костров. И стали смотреть, и слушать, и пошли вперед, куда-нибудь. 
По озаренным кострами лицам, - по большей части очень молодым, - по беззаботным голосам и смеху казалось, что всем очень весело. 
По всему полю ходили, стояли, сидели шумные множества людей. 
Втягиваясь все более в это смутное многолюдство, Удоевы заразились опять веселостью и бодростью толпы, оставившей привычные людские кровы и стены. 
Стало весело. Слишком весело. 
Шуткины отошли куда-то и уже не встречались больше. Но зато Удоевы встречали других знакомых. Многих видели. Перекидывались веселыми разговорами. Сходились и опять расходились в толпе. 
Шли вперед, а может быть, в сторону, и поле казалось бесконечным. И казалось так занимательно, что попадаются все иные лица. 
- Да тут превесело. И не заметишь, как ночь пройдет, - говорила Надя, нервно позевывая и поеживаясь тоненькими плечиками. 
И долго шли, останавливаясь, опять шли, путались среди костров, заслушивались чужих разговоров, сами разговаривали совсем с чужими людьми. 
Сначала казалось, что идут к какой-то цели, - все ближе к ней, и все было определенно и связно, хотя и тонуло в сладкой жуткости многолюдства. 
Потом вдруг все стало отрывочным, потеряло связность, и какие-то клочки ненужных и странных впечатлений зароились вокруг... 
VII 
Все стало отрывочно и несвязно, и казалось, что предметы, нелепые и ненужные, возникали из ничего. Из глупой и враждебной тьмы возникало неожиданно нелепое. 
Посреди поля была когда-то для чего-то вырыта канава. Оставалась она и теперь, ненужная, безопасная, поросшая черной в темноте, колючей травой, - и казалась почему-то страшной и странно-значительной. 
Дети подошли к ее краю. Два телеграфиста сидели, свесив ноги в канаву, и разговаривали. Вспоминали знакомых барышень и почему-то произносили, с большим удовольствием, непечатные слова. 
Удоевы пошли по краю канавы. Увидели мост через нее, дощатый, с корявыми перилами. Пошли по мосту. Перила казались непрочными, неверными. 
Леша сказал опасливо: 
- Сюда столкнут, ноги поломаешь. 
- А мы подальше уйдем, - сказала Надя. 
В темноте голос ее звучал неуверенно и робко. Странно было, что нельзя видеть, как движутся говорящие губы. 
И опять шли дальше, среди гулкого множества, переходя из озаренных кострами кругов в кромешную тьму, - и опять поле казалось бесконечным. 
- Ну и куда ты идешь? - говорил убеждающим голосом один пьяненький оборвыш другому. - Задавят тебя, как клопа постельного. 
- Пусть давят, - отвечал его товарищ, - жизни мне разве жалко? Задавят, плакать обо мне будет некому. 
Увидели колодец. Он был прикрыт полусгнившими досками. Слабо удивились почему-то. 
Пьяненький мужичок, мотая взъерошенной длинной головой, заглядывал в колодец и тянул: 
- И-их. 
Отбегал от колодца, вскрикивал: 
- Маланья! 
И опять возвращался к ветхому срубу мелкими падающими шагами пьяного человека. 
Поглядели. Посмеялись. Прошли. Долго еще слышали его пьяные вскрики. 
- Я нож припас, - хриплым голосом сказал длинный и тощий оборванец. 
Его товарищ, такой же оборванный и почти такой же длинный, ответил сладким тенорком: 
-И я. 
- На всяк случай, - опять послышался хриплый голос первого. 
И слышно было, как хихикает другой. 
В зыбкой темноте, в нервно-трепетном озарении костров, вдыхая сладковатый дым сырого дерева, шли дети куда-то, Леша вперед, за ним обе сестры. 
Притворялись, что не страшно. Опять поле казалось бесконечным, опять путали костры, а по усталости в ногах думали, что идут уже давно. 
- Колесим вокруг да около, - сказал Леша. И этими словами сказалась общая мысль. Кате стало грустно, а Надя притворно весело сказала: 
- Ничего, дойдем, куда надо. 
Вдруг Леша упал. Ноги мелькнули вверх, головы не видно. Сестры бросились к нему. Помогли выбраться, - оказалось, что он попал руками и головой в какую-то неожиданную яму. 
- Надо подальше от этого места, здесь опасно, - сказала Надя. Но и потом не раз спотыкались на неровностях почвы. 
VIII 
- И баре туда же, - послышался возле Удоевых гнусный тенорок. 
Не видно было, кто говорит и кто смеется, сочувствуя злым словам. 
И поняли дети, что здесь вся толпа насквозь была враждебная, чужая, непонятная и непонимающая. И там, где горели костры, были видны липа, которые сердито хмурились, глядя на гимназиста и его сестер. 
Эти враждебные взоры смущали детей. Непонятно было, за что вражда? Откуда она выросла? 
Какие-то чужие люди хмуро, неприветливо смотрели на проходящих мимо детей. 
Порой слышались циничные шутки. И так как это было среди громадной толпы и никто не думал заступиться, то детям становилось страшно. 
Пьяный мастеровой встал от костра, подошел к детям. 
- Мамзель! - воскликнул он. - Со свиданием имею честь поздравить. Очень приятно. И всякое можем удовольствие доставить вам. Желаем поцеловаться. 
Он покачнулся. Снял картуз. Облапил Катю. Поцеловал прямо в губы. Грохочущий хохот раздался в толпе. Катя заплакала. 
Леша крикнул что-то, бросился на пьяного и оттолкнул его. 
Пьяный свирепо заворчал: 
- По какому праву? Толкаться? А ежели я желаю поцеловать? Какое в этом есть неудовольствие? Сестры схватили Лешу за руки. Быстро yвлекли в темноту. Были очень испуганы. Обида жгла томительно. 
Захотелось уйти из этого темного и нечистого места. Но не могли найти дорогу. Опять огни костров путали, ослепляли глаза, являли мрак чернее мрака и делали все непонятным и разорванным. 
Скоро костры стали гаснуть. И стало равно темно в воздухе, - и черная ночь приникла к гулкому полю, и отяжелела над его шумами и голосами. Оттого что не спали и были в толпе, казалось, что эта ночь - значительная, единственная и последняя. 
IX 
Еще не долго побыли, и уже стало противно, тошно, страшно. В темноте творилась для чего-то ненужная, неуместная и потому поганая жизнь. Бес покровные люди, далекие от своих уютов, опьянялись диким воздухом кромешной ночи. 
Они принесли с собой скверную водку и тяжелое пиво, и пили всю ночь, и горланили хрипло-пьяными голосами. Ели вонючие снеди. Пели непристойные песни. Плясали бесстыдно. Хохотали. То там, то здесь слышалась нелепая мышиная возня. Гармоника гнусно визжала. 
Пахло везде скверно, и все было противно, темно и страшно. И ухе повсюду голоса раздавались хмельные и хриплые. Кое-где обнимались мужчины с женщинами. Под одним кустом торчали две пары ног, и слышался из-под куста прерывистый, противный визг удовлетворяемой страсти. 
Кое-где, на немногих свободных местах собирались кружки. Внутри что-то делалось. 
Какие-то противные, грязные мальчишки откалывали "казачка". В другом кружке пьяная безносая баба неистово плясала и бесстыдно махала юбкой, грязной и рваной. Потом запела отвратительным, гнусным голосом. Слова ее песни были так же бесстыдны, как и ее страшное лицо, как и ее ужасная пляска. 
- Зачем у тебя нож? - строго спрашивал кого-то городовой. 
- Человек я рабочий, - слышался наглый голос, - инструмент захватил по нечайности. Могу и пырнуть. 
Хохот раздался. 
И вот, в этой противной толпе, брошенные в гнусный разгул не в пору разбуженной жизни, шли дети и терялись в многолюдстве. Поле оказалось бесконечным, потому что они кружили на небольшом пространстве. 
Проходить становилось все труднее, - все теснее делалось вокруг. 
Казалось, что встают и встают окрест неведомо откуда взявшиеся люди. 
И вдруг вокруг Удоевых сдвинулась толпа. Стало тесно. И сразу показалось, что по земле стелется и ползет к лицу тяжкая духота. 
А с темного неба темная и странная струилась прохлада. Хотелось глядеть вверх, на бездонное небо, на прохладные звезды. 
Леша привалился к Надиному плечу. Мгновенный сон охватил его...