В толпе

...Летит в синем небе, легкий, как вольная птица... 
Толкнул кто-то. Леша проснулся. Сонным голосом сказал: 
- А я чуть не заснул. Что-то даже видел во сне. 
- Уж ты не спи, - озабоченно сказала Надя, - еще растеряемся в толпе. 
- А я бы заснула, - тихо и жалобно сказала Катя. 
- Право, как бы не растеряться, - говорила Надя. Старалась подбодриться. Заговорила живо: 
- Лешу поставим в середине. 
- Ну да, - сказал Леша вяло. 
Он был бледен и странно скучен. 
Но сестры поставили его между собой. Развлекались тем, что оберегали его от толчков. Пока толпа не нарушила их порядка, смятенно толкая их во все стороны. 
- Мы пришли, теперь бы и раздавать, - послышался странно веселый и равнодушный голос. И кто-то отвечал: 
- Погоди, - уже утром господа припожалуют, которые к раздаче приставлены. 
Х 
Было тесно и душно, хотелось выбраться из толпы, на простор, вздохнуть всей грудью. 
Но не могли выбраться. Запутались в толпе, темной и безликой, - как челнок запутался в тростнике. 
Уже нельзя было выбирать дорогу, повернуть по воле туда или сюда. Приходилось влечься вместе с толпой, - и тяжки, и медленны были движения толпы. 
Удоевы медленно двигались куда-то. Думали, что идут вперед, потому что все шли туда же. Но потом вдруг толпа тяжко и медленно пятилась. Или медленно влеклась в сторону. И тогда уже совсем непонятно стало, куда надо идти, где цель и где выход. 
Завидели близко, немного в стороне, темные стены. К ним почему-то захотелось выбраться. Что-то знакомое, домашнее почудилось в них. 
Ничего не сказали друг другу, но стали протискиваться к этим темным стенам. 
И скоро стояли около одного из народных театров. 
Казалось, что около стены есть что-то знакомое, защитное, - уют какой-то, - и потому не так было страшно. 
Темный верх стены подымался, закрывал половину неба, и от этого терялось жуткое впечатление стихийно-безбрежной толпы. 
Дети стояли, прижавшись к стене. Робко смотрели на серые, тусклые облики людей, которые колыхались так близко. И жарко было от дыханий близкого множества. 
А с неба холодная проникала порывами прохлада, и казалось, что душный земной воздух борется с небесной прохладой. 
- Идти бы лучше домой, - жалобно сказала Катя. - Все равно не протолкаться. 
- Ничего, подождем, - ответил Леша, стараясь казаться бодрым и веселым. 
В это время тяжкое по толпе прошло движение, - точно протискивался кто-то к стене, прямо на детей. Их прижали к стене, - и совсем стало душно и тяжело дышать. 
Потом толпа с усилием раздалась, и казалось, что стена дрожит и колеблется, - и из толпы словно вынырнули два очень бледные студента с ношей. 
Несли девочку, и она казалась неживой. Бледные руки ее свешивались, как мертвые, и на лице с тесно сжатыми губами и с закрытыми глазами лежала тусклая синева. 
В толпе послышался ропщущий говор: 
- Слабенькая, а лезет. 
- Чего родители смотрят, - пустили какую! 
В смущенном переговаривании толпы слышалось желание оправдать что-то недолжное, - и казалось, что эти люди на миг поняли, что не надо им быть здесь и теснить друг друга. 
XI 
Опять грубо и тяжко задвигалась толпа. Тяжелые толчки мучительно отдавались в теле. Грубые сапоги наступали на легко обутые детские ноги. 
Не устоять было у стены. Оттолкали, оттерли. Сдавили тесным кольцом. Опять стало страшно в душном многолюдстве. 
Головы детей с усилием подымались вверх, и уста их жадно ловили перемежающиеся струи небесной прохлады, меж тем как груди их задыхались в глухой и непонятной давке. 
Не то двигались куда-то, не то стояли. И уже стало непонятно, много ли прошло времени. 
Мучительная жажда простора томила детей. 
И жажда. 
Она медленно, уже давно, подкрадывалась. Вдруг сказалась жалкими словами. 
- Пить хочется, - сказал Леша. 
И говоря это, он почувствовал, что уже губы его давно сухи и во рту неловко и томительно от сухости. 
- Да и мне тоже, - сказала Катя, с усилием двигая запекшимися и побледневшими губами. 
Надя молчала. Но по ее побледневшему и вдруг осунувшемуся лицу и по ее сухо горящим глазам было видно, что и ее мучит жажда. 
Пить. Хоть глоточек бы воды. Вода, святая, милая, прохладная, свежая. 
Но негде было взять воды. 
И прохлада с далекого неба становилась все мгновенное, зыбкая, неверная, - пахнет в жадно раскрытые рты и сгорает. 
Надя икнула. Легонько дрогнула. Опять икнула, и опять, и опять. 
Не удержаться. Такая мучительная в тесноте и духоте икота! 
Леша испуганно посмотрел на Надю. Какая она бледная! 
- Господи, - сказала Надя, икая. - Какая мука! Охота была идти. 
Катя заплакала тихонько. Быстрые мелкие слезинки бегут одна за другой, - и не унять слез, и не отереть, - рук не поднять, так сдавили. 
- Что вы толкаетесь! - пищал где-то близко тоненький голосок. - Вы меня давите. 
Хриплый, пьяный бас отвечал злобно: 
- Что? Я тебя давлю? А тебе такая церемония не нравится? Ну, ты меня дави. Тут все равны, черт тебя дери. 
- Ай, ай, давят, - завизжал опять тот же тоненький голосок. 
- Не визжи, сопляк, - хрипел свирепый бас. - Ухе придешь домой, аль приволокут. А и быть тебе, щенок, без кишок. 
Через короткое мгновение тонкий и резкий пронесся визг, без слов, жалобный и жалкий. И в ответ ему свирепый скрип: 
- Не визжи. 
Потом задавленный тонкий вопль. 
Кто-то вскрикнул: 
- Младенца задавили! Косточки хрустят. Царица небесная! 
- Косточки, косточки хрустнули! - завизжала баба. 
Голос ее слышался близко, но ее за толпой не было видно. 
И потом показалось, что она кричит где-то очень далеко. Оттолкали ее от этого места? Или она задохнулась? 
Дети были так сдавлены толпой, что трудно было дышать. Переговаривались хриплым шепотом. Не повернуться. С трудом могут посмотреть друг на друга. 
И страшно смотреть друг на друга, на милые лица, омраченные свинцовым в тусклом предрассветном сумраке страхом. 
Надя продолжала икать, икнула и Катя. 
Чувствовалось окрест, во всей этой, так страшно и так нелепо сжатой толпе, одно желание мучительное, и потому еще не осознанное, и потому еще более мучительное: освободиться от этих страшных тисков. 
Но не было выхода, - и бешенство закипало в безумной толпе, нелепо сдавленной по своей воле в этом широком поле, под этим широким небом. 
Люди зверели и со звериной злобой смотрели на детей. 
Слышались хриплые, страшные речи. Говорил кто-то близкий и равнодушный, - так странно спокойный, - что уже есть задавленные до смерти. 
- Упокойничек-то стоит, так его и сжало, - слышался где-то близко жалобный шепот, - сам весь синий, страшный такой, а голова-то мотается. 
- Слышишь, Надя? -? спросила шепотом Катя. - Вон, говорят, мертвый стоит, задавленный. 
- Врут, должно быть, - шепнула Надя, - просто в обмороке. 
- А может быть, и правда? - сказал Леша. И страх слышался в его хриплом голосе. 
- Не может быть, - спорила Надя, - мертвый упал бы. 
- Да некуда, - отвечал Леша. Надя замолчала. Опять икота начала мучить ее. Седая косматая старуха, махая над головой руками, словно плывя, вылезла из толпы прямо на Удоевых. Вопя неистово, она протолкалась мимо них, и было так тесно и тяжело, что казалось, что она проходит насквозь, как гвоздь. 
Ее неистовый вопль, ее мучительное появление в бледно-мутной предрассветной мгле были, как призрак тяжелого сна. И с этого времени уже все в сознании задыхающихся детей было истомой и бредом. 
XII 
Наконец, после ночи томительной и страшной, стало быстро светать. 
Быстрая, радостная, детски веселая, запылала, засмеялась смехами розовых тучек заря. Золотые в мглистой дали вспыхнули блестки. И пока еще земля была темна и сурова, уже небо все подыхало радостью, всемирной радостью вечного торжества. И люди, - что же люди! Все еще только люди!..