Дверь

Так было встречено рождение Юлии. 
Пока она была еще без имени. 
Отец и Алеша, каждый день сочиняя записки для матери и новорожденной, называли ее разными нежными именами, какие на самом деле просто не существуют. Чаще всего они обращались к дочери и сестренке совершенно непонятным словом, придуманным Алешей, - "дядяска". Что такое "дядяска", объяснить невозможно. Но когда они писали: "дорогая дядясочка", "милая наша дядясочка" и т. д., то для еще не обретшего собственного имени младенца это казалось вполне приемлемым. 
Наверное, поэтому и окончательный выбор имени был предоставлен Алеше. 
Бумажки с написанными именами свернули трубочками и бросили в отцову шапку. 
Алексей достал бумажку, развернул и прочитал, как уже научившийся грамоте человек, имя - Юлия. И все обрадовались этому имени, хотя и отец, и мать, и бабушка, и сам Алексей назвали не менее пяти других имен, вполне традиционных для тех лет, вроде Светланы, Лены, Тани. Теперь, когда имя было выбрано, все обрадовались, что оно звучало не вполне обычно, во всяком случае, они не знали никого с таким именем - Юлия. 
А осенью отец получил письмо с Урала, от бабы Кати - Екатерины Христофоровны, матери его убитого в тридцать восьмом году отца. Она писала, что очень рада имени Юлия, которое дали ее правнучке, ведь так звали ее маму. А отец и не знал, что его прабабушку звали Юлия. И имя для дочери выпало совершенно случайно. 
А может быть, не случайно? 
Именно тогда, после письма бабы Кати, отец подумал, что рождение Юлии, ознаменовавшееся таким количеством счастливых совпадений, принесшее всем им столько полузабытой радости (все-таки Алеше шел восьмой год), должно было свершиться непременно и он тысячу раз прав, развеяв сомнения жены. И скорее всего, рождение это означало перелом, новый этап, возможно, даже следует сказать, эпоху жизни его и всей родни, которой сполна отмерила судьба горя, разбойно гулявшего по всей родимой земле. 
И так, видно, думал, чувствовал не он один. 
Как-то незаметно, но естественно для всех их Юлия стала знаком, паролем удачи, успеха, неумирающей веры в счастливое завтра. 
Стоило только подумать, что вот то или это делается, предпринимается ради Юлии, как непременно все удавалось... 
Господи! Неужели они слишком часто поминали счастливое имя и опирались на ее неокрепшую невинную душу?! Господи!.. 
Это не могло пройти бесследно. 
Как бесплодны, бессмысленны и безжалостны поздние раскаяния! 
Но тогда они были счастливы. 
Отец, все еще находясь во власти разнообразных предчувствий и неясных предвидений, заявил однажды за столом: 
- Вот родился человек, который закроет мне глаза. И я теперь спокоен. 
Жена не придала значения его словам, а мать быстро прикрыла рот ладошкой, и из глаз ее полились неожиданные слезы - то ли от прочувствованного ею счастья сына, то ли от воспоминаний о тех неизвестно где и когда убитых, которым-то никто из близких не мог закрыть глаза... 
А тесть, которому кто-то передал эти слова, понял их по-своему и при встрече спросил: 
- Что это, дорогой зятек, ты, говорят, помирать собрался? 
Зятек рассмеялся и объяснил тестю смысл посетившей его мысли. Тесть все же с некоторым сомнением покосил коричневым глазом (у него была такая привычка - смотреть боком, одним глазом, когда он в чем-либо сомневался или подшучивал) и заметил: 
- Ладно, помирать-то тебе совсем не ко времени. Вон какая семья большая. 
Живи! Я б на твоем месте сейчас пьяный в дым ходил да песни распевал. 
Тесть в молодые годы крепко выпивал, но теперь вот уж лет десять не позволяет себе даже понюхать спиртное, и зять понимал: это шутливое замечание означает, что тесть вполне разделяет его радостное чувство... 
Он благодарно улыбнулся, но чуть позже стал думать о другом - о том страшном, что уже было в его жизни и о чем он старался не думать и не говорить, если не спрашивали, по возможности обходить каким-нибудь прочерком или все тем же умолчанием в анкетах и в не раз уже писавшейся автобиографии. 
Он подумал еще об одном совпадении: ему сейчас столько же лет, сколько было отцу, когда его арестовали... 
Но разве кто-нибудь из решавших судьбу его отца хоть на мгновение подумал о чувствах и мыслях того молодого человека, у которого тоже к тому времени была немалая семья: жена, два сына, старшему - девять, младшему - три года! 
Разве хоть кто-нибудь пытался представить себе, как разрывалась душа его отца, когда он уходил, поцеловав жену, сыновей, шепнув старшему такие ненужные, пустые слова: "Слушайся маму!" Вот о чем думал Юлин отец, расставшись с тестем, позволив себе вспомнить тот теплый апрельский день и не поздний вечер 1938 года, когда он в последний раз видел своего отца, уведенного из его жизни раз и навсегда. 
И тогда он впервые с холодящим сердце страхом подумал: нет ли в его женитьбе на дочери бывшего сотрудника НКВД того, что следует назвать предательством памяти отца, как и в его трусливых анкетных умолчаниях, не является ли его женитьба противоестественной, не кончится ли это новым трагическим поворотом, не отомстится ли ему? 
Так отчетливо он подумал впервые, однако душевное беспокойство, тревога, сходные с тем, о чем он только что ясно и до конца подумал, уже посещали его. Но стоило ему лишь посмотреть на жену и сына или хотя бы подумать о них, как тревожное настроение исчезало. 
Все объясняла и оправдывала любовь. 
И как же иначе, как же иначе! Любовь - единственная надежда людей, единственное средство спасения от разнообразных и изощренных способов самоуничтожения человечества. Что бы ни разделяло людей, какие бы государственные или иные другие силы ни поддерживали это разделение для собственных нужд и выгод, разжигая ненависть, все может преодолеть любовь. 
И тогда отцу представлялась собственная любовь, женитьба, чуть ли не вся его жизнь едва ли не апостольской миссией. Он пришел в семью бывшего сотрудника НКВД с любовью, с открытой душой, с прощением. Разве можно его осудить за это? 
К тому же когда он ходил в женихах, то вовсе не знал, кем был его тесть, его вообще это не интересовало, - он был влюблен, а впереди предстояла разлука: