Мне не больно
Демерджи пересекли уже под вечер, и майор, сверившись с картой, повел группу в сторону одной из скал. У подножия темнел небольшой глинобитный домик – убежище пастухов. Внутри было пусто, сыро и темно, зато имелись очаг и даже небольшой запас дров. Здесь решили остановиться на ночь.
Пока Михаил разводил огонь и ставил котелок, Ерофеев разглядывал карту:
– Завтра больше пройдем, – резюмировал он. – Будет спуск, поднажмем. Можно было и сегодня еще протопать, но там ночевать негде. Простужу еще вас платков не напасешься…
Гонжабов, как обычно, не реагировал, а Михаил пожал плечами. Он не возражал против того, чтобы переночевать в палатке, но, конечно, глинобитные стены лучше защищали от холода и сырости. Между тем майор внезапно хмыкнул:
– А сегодня у нас торжественное собрание. Микоян должен приехать. Награждать будут. Двадцать лет Октября – не шутка! А мы с тобой, капитан, вроде как сачканули мероприятие.
– Вроде, – согласился Ахилло. – Встречаем юбилей в условиях, приближенных к боевым.
– А то! – Ерофеев, похоже, не уловил иронии. – Мы с тобой делом заняты, это поважнее, чем в креслах сидеть. Хорошо, успел бате телеграмму отстучать, он в семнадцатом в Красной гвардии состоял. В Иркутске. Твердый мужик!
Ахилло взглянул на Ерофеева:
– У меня дядя тоже был красногвардейцем. Его убили как раз на третий день после взятия Зимнего – под Пулковом. Ему только восемнадцать было.
Майор кивнул:
– Знаю – по долгу службы. А батя твой? Ахилло невольно усмехнулся: отец всегда считал себя вне политики. Не особо удачливый актер, Ахилло-старший в октябре 17-го был на гастролях в Твери. Так, во всяком случае, он рассказывал Михаилу. Правда, из некоторых намеков Ахилло-младший догадывался, что отец встретил победу большевиков далеко не с радостью. Похоже, Ерофеев понял:
– Видать, тебя не в том духе воспитывали, капитан. Небось знаешь – кое-кто не одну тетрадь исписал про твоего батю, да и про тебя. Что вы, мол, как редиска – красные сверху, белые изнутри. Ты не обижайся: не доверяли – ты бы в Большом Доме не работал.
– А про тебя писали? – осведомился Михаил, немного уязвленный подобным снисходительным тоном. Майор даже приосанился:
– А то! Будто мой батя из кулаков, писали. И что я на заставе японцами завербованный, писали. И что комсорга роты послал по матушке – писали. А как же! Только мне, капитан, на это начхать. И тебе должно быть начхать. Верят нам, а что пишут, так время такое, да и дураков много. А делу нашему я предан – это все знают. Потому и в спецвойска пошел. А ты, между прочим, чего?
Ахилло на мгновение задумался и вдруг ответил честно, как и думал:
– Мне казалось, что это работа для умного человека. И вообще люди делятся на тех, кто приказывает, и тех, кому приказывают. Мне хотелось, чтобы для меня первых было меньше, чем вторых.
Майор даже крякнул:
– Ух, не слышит нас твое начальство! А впрочем, ты прав, Михаил: наша работа не для дураков.
Тут взгляд его упал на Гонжабова, недвижно сидевшего у горящего огня.
– Слышь, гражданин Гонжабов, ответь нам, ты-то с чего к красным пошел? Ты ведь вроде звания духовного? В бога своего, что ли, верить перестал?
– Вы не поймете, – послышался тихий равнодушный голос. Майор обиделся:
– Ты, гражданин Гонжабов, уж постарайся. Может, и поймем.
Легкое пожатие плеч:
– Я был монахом, когда на Севере началась Смута. Однажды ночью ко мне явился Шинджа – царь преисподней. Он сказал, что близится ночь Брахмы и я призван на службу. А вскоре пришли его посланцы, и я открыл ворота монастыря…
Ахилло от удивления даже привстал, майор же присвистнул и покачал головой:
– Ну, даешь! Да ты же вроде красноармеец! И орден у тебя, и в Коминтерне состоял! Партийный, е-мое!
– Каждый называет вещи по-своему. Человек, у которого мы ночевали, понял бы.
– Опять двадцать пять! – возмутился Ерофеев. – Да чем тебе этот Семин не понравился? Ну ладно, смекнул он, что мы не археологи, так что? Обрез возьмет и за нами следом пойдет?
– Ему не нужен обрез, – Гонжабов слегка повернул голову, темные глаза блеснули, – вас он не боится, он боится другого.
– Чего именно? – вступил в разговор Ахилло. – По-моему, он очень симпатичный человек. Правда, майор?
Ерофеев молча кивнул. Гонжабов же ничего не ответил – похоже, охота к разговору пропала у него окончательно.
Чай был допит, за порогом стлался ночной туман, и майор велел ложиться спать, чтоб выйти завтра с первыми лучами зари. Бхот тут же застегнул спальник и мгновенно затих, то ли вправду заснув, то ли притворившись. Ерофеев и Михаил сели на пороге, докуривая по последней папиросе.
– Навязали нам… – шепотом проговорил майор, кивая на странного попутчика, – царь преисподней к нему являлся, тудыть его! Интересно, на что он намекает?
– А он прямо говорит, – усмехнулся Ахилло, – царь преисподней, его посланцы, ночь Брахмы…
– И я о том! Во фрукт! Стой, капитан, чего это? Он замер, и в наступившей тишине Михаил услыхал далекое гудение мотора.
– Самолет! – прошептал майор. – Большой вроде… Чего ему тут делать?
– Мало ли… – пожал плечами Ахилло.
– Нет, погоди!
Ерофеев накинул куртку и вышел наружу. Михаил немного удивился, но последовал за ним.
Вокруг стояла тьма, клубился редкий туман, и гудение невидимого самолета доносилось еле слышно. Но вот оно стало громче – машина явно приближалась к плато.
– Кружит, понял? – зашептал Ерофеев. – Какого черта ему здесь надо?
Отвечать было нечего. Михаилу тоже показалось это странным, но, в конце концов, в Крыму полно воинских частей, да и транспортная авиация летала часто. Но беспокойство уже проснулось. Михаил боялся совпадений. Их группа оказалась здесь, выполняя секретное поручение, и в ту же ночь над Демерджи кружит чей-то самолет…
– А ну-ка погоди! – Ерофеев быстро прошел вперед – туда, где туман был немного реже. Здесь гудение мотора слышалось явственнее, и Ахилло понял, что где-то рядом кружит тяжелая транспортная машина или мощный бомбардировщик. Внезапно гудение стало тише и глуше – самолет уходил.
– Вот! Гляди! Так и знал, мать его! – Ерофеев показал рукой куда-то вверх. Михаил взглянул туда и успел заметить легкую тень, скользнувшую над ними.