Австрийский моряк (ЛП)
Стало ясно, что интервью закончилось. Мы расстались подчеркнуто вежливо, и я направился в свою каюту. «Бартоломео Коллеони», вот значит как, думал я по пути. В 1909, во время визита в Специю, я лично топтал его палубу, а теперь отправил этого красавца с безукоризненно надраенной тиковой палубой и бортами в шаровой краске на корм червям и рже на дно Адриатики. Ну, хоть большая часть экипажа спаслась. Мне почему-то хотелось, чтобы Шлюссер и его дружки ура-патриоты поглядели на то, как бедолаг с крейсера рубит винтом. Быть может, это заставило бы их посмотреть на ситуацию иначе? Да только едва ли…
В Шебенико мы простояли еще два дня, пока не пришел приказ отвести U-8 в Полу на ремонт. Машины едва дышали, поэтому нас взял на буксир броненосец «Эрцгерцог Альбрехт» на обратном пути из Каттаро. Так мы и шли под палящим июльским солнцем вдоль побережья Адриатики: десять тысяч тонн, тянущих за собой двести сорок — как моторная лодка, буксирующая деревянного утенка. Величественная, могучая гора стали, волочащая на прицепе крошечное суденышко, одно из тех, которым предстояло изгнать этого и ему подобных гигантов с лона морей. Офицеры линкора, разумеется, держались со мной и Месарошем очень приветливо, особенно потому как мне в свои годы довелось послужить на борту броненосца, и многих я знал. Большую часть перехода нам пришлось сидеть в кают-компании и пропускать рюмку за рюмкой, без конца рассказывая про наш подвиг. Но за гостеприимством и интересом я безошибочно угадывал нотку зависти. Хорошо помню, как офицеры «Альбрехта» стояли на корме, облокотившись на поручни, и смотрели как наша лодка прыгает на конце буксира, напоминая исполинскую макрель, пойманную рыбаком. Вопрос неизменно был один и тот же: «И вы хотите нам сказать, что ходите на этом корыте?».
В Поле нас ждал очередной торжественный прием: снова оркестры, ленты и бескозырки в воздух. Затем U-8 поступила в распоряжение k.u.k. See Arsenal для починки и давно необходимого капремонта, а команда получила месячный отпуск. Но только после того, как всех нас наградили на шканцах флагмана флота «Вирибус Унитис». Матросы получили бронзовую медаль «За храбрость», а Легар и Штайнхюбер, в признание заслуг, удостоились серебряной. Что до моей персоны, то меня накануне вызвали к начальнику станции подводных лодок рыцарю фон Тьерри.
Вид у него был мрачный.
— Герр шиффслейтенант, боюсь, что у меня плохие вести. Ваше представление к рыцарскому кресту ордена Марии-Терезии отклонено. Вы получите орден Леопольда.
— Можно ли поинтересоваться насчет причин, герр коммандант? Я не ради медалей сражаюсь, и для меня нет большой разницы, ту мне дадут или другую, но все-таки хотелось бы знать, что произошло.
— Хорошо. Прежде всего, против вас ополчился главнокомандующий флотом. Адмирал Гаус был очень недоволен тем, что после потопления итальянского крейсера вы не атаковали эсминцы. Раз у вас оставались две торпеды, говорит, то почему вы не пустили их в ход? Как понимаю, выражение «охотник с заднего двора» было одним из самых вежливых в ваш адрес. Потом еще та некрасивая история на Лесине — хоть и вынужден признать, что немало позабавился, представляя как кипятились и брызгали слюной эти надутые армейские ослы — и ваш отказ переписать рапорт. Но что на самом деле поставило крест на деле, так это ваше интервью с тем подлецом-журналистом.
— Как, его опубликовали?
— Нет, но только после изрядных усилий со стороны Марине оберкоммандо. В статье вроде как утверждалось, что среди офицеров негерманских национальностей широко распространены симпатии к итальянцам, а корреспондент выяснил, что у вашей матери было итальянское имя. Ну, тут Гаус встал на дыбы. Впредь, дорогой мой Прохазка, будьте очень, очень осмотрительны, когда беседуете с трюмными крысами вроде герра Шлюссера. Так что мои вам соболезнования насчет «Марии-Терезии».
— Пустяки, герр коммандант — эта побрякушка значит для меня не больше, чем ломтик вареной картошки или почтовая марка за десять галлеров.
Тьерри улыбнулся и подошел ко мне. По пути он прихватил со стола бумажный квадратик, лизнул его и прилепил к моему мундиру. Это была почтовая марка стоимостью в десять галлеров.
— Отлично, Прохазка, именно такой дух ценю я в своих офицерах. Настоящий подводник обменяет любую медаль из Вены на пару сухих носков.
Вечером после награждения нас, Белу Месароша и меня, пригласили на обед на флагмане флота. Как человек, официально лишенный права на почести, злосчастный Бела не получил медали, и на обед его не пригласили. Но я все равно взял его с собой, и все мы, кто там присутствовал, здорово повеселились. Тосты пили по кругу, подошла и наша очередь. Я никогда не был силен говорить, и пока собирался с мыслями, мой старший офицер встал и поднял бокал. По его улыбке я понял, что грядет беда.
— Meine Herren, Kamaraden, [22] — начал он. — Я хочу провозгласить тост за итальянский броненосный крейсер «Бартоломео Коллеони»… — Тут у меня внутри все похолодело, а лица присутствующих окаменели. — За итальянский крейсер «Бартоломео Коллеони», единственный в истории корабль, потопленный благодаря испусканию кишечных газов!
Глава седьмая
Город без имени(Интерлюдия, которая может прийтись не по вкусу тем, кто спешит за сюжетом)
Предполагаю, что у многих из вас, подобно моему юному другу Кевину Скалли, возникает вопрос, какими судьбами мне, чеху из самой что ни на есть Центральной Европы, взбрела в голову мысль стать мореплавателем. Поэтому, с вашего позволения, я попробую объяснить, как так вышло.
Вопреки заявлениям иных местных уроженцев, которых я наслушался в бытность мальчишкой, расположенный на севере Моравии городок Хиршендорф (нас. 9 тыс. жит., окружной центр на реке Верба, развалины замка XIII в., промышл.: пивоварение, выращ. сахарной свеклы, лесопильни, жел. дор. станция – 2 км, рыночный день — среда; гостиница «У Белого Льва» (8 ном., рест.) вовсе не являлся географическим центром Европы. На эту привилегию претендовало немало населенных пунктов — тут, разумеется, все зависит от того, что считать границами Европейского континента. Впрочем, пару дней назад я, забавы ради, попросил сестру Элизабет раздобыть мне школьный атлас, и к изрядному своему удивлению обнаружил, что если принять Исландию за западную оконечность Европы (это мне представляется вполне допустимым), а Мальту — за южную, то проведенные через эти точки линии пересекутся если не строго в месте моего рождения, то в непосредственной близости от него, километрах в двадцати к северо-востоку, на территории так называемой Прусской Силезии.
Во всех остальных аспектах, однако, Хиршендорф последнего десятилетия девятнадцатого века являл собой истинный образчик провинциальной заурядности — крошечный окружной центр, настолько не отличимый от сотен таких же окружных центров, рассеянных по просторам нашей дряблой черно-желтой империи, что если бы путешественника с завязанными глазами довели до главной площади, ему потребовалось бы несколько минут, чтобы сообразить, что он находится в чешской провинции, а не на юге Тироля, в Хорватии или среди шуршащих кукурузных полей Баната.
У нас все было как по уставу: красное административное здание в стиле нео-ренессанс на одной стороне городской площади смотрело на непримечательную крохотную ратушу, расположенную за муниципальным садом — обнесенным изгородью прямоугольником из пыльных кустарников с оркестровой эстрадой и памятником имперскому генералу князю Лазарусу фон Регницу (1654-1731). В нижнем конце площади за каштановой аллеей пряталась двухэтажная гостиница (ресторан, кафе) с миниатюрной террасой, а в верхнем располагалось местное отделение Северо-Моравского Сельскохозяйственного кредитного банка. На улице сразу за площадью возвышалась похожая на линейный корабль громада приходской церкви св. Иоанна Непомуцкого [23]. Кровлю двойного купола испещряли бледно-зеленые полосы — следы дождя и накопившихся за поколения голубиных испражнений, внутри же царил застывший хаос алебастровых святых, среди которых вился запах мышиного помета, смешанный с ароматом сожженного на прошлой неделе ладана. Присутствовали и обычные лавки: торговцев скобяными, мучными изделиями и семенами, мануфактурой, аптека и так далее. Привычные казенные учреждения: казармы, жандармерия, гимназия кронпринца эрцгерцога Рудольфа и госпиталь императрицы Елизаветы. Ну и непременный театр на Троппауэргассе, где заезжие труппы в побитых молью костюмах знакомили нас с новинками, пусть и второсортными, последнего сезона венской развлекательной индустрии. За пределами четырехсотметрового радиуса от площади двухэтажные оштукатуренные здания уступали место одноэтажным постройкам из кирпича, а гладкие мостовые — грубому булыжнику. Еще четыреста метров, и на смену кирпичным домам приходили бревенчатые хижины с подсолнухами в саду и крошечными садиками из побеленных яблонь и слив. Потом, почти без предупреждения, за пивоварней и сахарным заводом, мощеные, освещенные газовыми фонарями улицы провинциальной австрийской цивилизации растворялись бесследно среди тихо колышущихся, усеянных маками полей ячменя и ржи. Над головой слышалась песня жаворонка, а в рыночный день длинные узкие телеги тянулись по разбитым колеям к городу.