Письма к брату Тео

На мой взгляд, я часто, хотя и не каждый день, бываю сказочно богат – не деньгами, а тем, что нахожу в своей работе нечто такое, чему могу посвятить душу и сердце, что вдохновляет меня и придает смысл моей жизни.
Конечно, настроения мои меняются, но в целом я нахожусь в жизнерадостном расположении духа. Я твердо верю в искусство, твердо верю в то, что оно, как мощное течение, неизменно приносит человека в гавань, хотя сам он тоже должен делать для этого все возможное, во всяком случае, человек, найдя свое призвание, обретает, по-моему, такое великое благо, что я не могу числить себя среди несчастных. Я хочу сказать, что могу оказаться в сравнительно трудном положении, что в жизни моей могут быть мрачные дни; но я не хотел бы, чтобы меня относили к числу несчастных: это было бы неверно.
В своем письме ты пишешь о том же, что по временам испытываю и я: «иногда я просто не знаю, как выпутаюсь».
Знаешь, я часто чувствую то же самое, причем во многих отношениях – не только в отношении денежных дел, но также в отношении искусства и вообще жизни. Но разве в этом есть что-нибудь особенное? Не кажется ли тебе, что такие же минуты переживает каждый человек, обладающий хоть каплей мужества и энергии? Минуты хандры, подавленности, тревоги – они, по-моему, в большей или меньшей мере бывают у каждого из нас и являются непременным условием сознательной человеческой жизни. Конечно, у некоторых людей самосознания просто нет. Однако тем, у кого оно есть, свойственно иногда приходить в отчаяние, что отнюдь еще не делает их несчастными или какими-то необыкновенными.
К тому же скоро находится выход, в них рождается новая внутренняя сила, они опять встают на ноги, и так повторяется до тех пор, пока в один прекрасный день они больше вообще уже не поднимаются. Que soit! Но и в этом нет ничего исключительного, ибо, повторяю, такова, по моему мнению, обычная человеческая жизнь.
Могу тебя заверить, что работа моя подвигается все лучше и дает мне, так сказать, все больше жизненного тепла; поэтому я всегда думаю о тебе, так как именно ты даешь мне возможность работать…
Ты пишешь, что, хотя мои работы и не войдут в моду, на них со временем все-таки найдутся любители. Что ж, так, в сущности, думаю и я. Если мне удастся вдохнуть в мои вещи тепло и любовь, они найдут себе друзей. Дело за тем, чтобы продолжать работать.
Сказать по правде, кошелек мой пуст; вина здесь, конечно, не твоя, но и не моя тоже; как бы я ни ухищрялся, я больше не сэкономлю, а мне для выполнения моих планов требуется больше денег, чем у меня есть. Если бы я сейчас начал работать над всем, что задумал, мне пришлось бы бросить дело на полпути. Тем не менее, становится очень грустно, когда приходится говорить: «Я мог бы сделать то-то и то-то, если бы не безденежье». У меня остается неиспользованная энергия, которую я предпочел бы не подавлять, а употребить на дело. Я отнюдь не жалуюсь – я благодарен судьбе уже за то, что могу двигаться вперед, хотя и не так быстро, как хотелось бы. Но англичане верно говорят: «Время – деньги», и порой я не могу не сожалеть об уходящем времени, за которое можно было бы сделать так много, будь у меня средства.
Ты понимаешь, что я имею в виду: я хотел бы иметь возможность тратить больше денег на модели и на материалы для живописи. Хотя мне не удалось еще продать ни одного из моих этюдов, я считаю, что они стоят тех денег, которые я трачу на них. Мастерская моя стала гораздо лучше и удобнее, но пара у меня хватает только на «малый вперед», а я хотел бы идти «полным вперед».
Мишле правильно говорит: «Une femme est une malade». Женщины изменчивы, Тео, изменчивы, как погода. Конечно, тот, у кого есть глаза, видит что-то хорошее и красивое в любой погоде, он находит красивым снег, находит красивым палящее солнце, бурю и затишье, холод и жару; он любит каждое время года, не хочет отказаться ни от одного дня в году и в душе доволен тем, что все идет, как идет. Но если даже человек вот так относится к погоде и к смене времен года и так же воспринимает женскую изменчивость, если он верит в душе, что у любой загадки есть свои причины, и мирится с тем, чего он не может понять, повторяю, если даже к жизни можно относиться вот таким образом, все же наш собственный характер и мнения не в любой и каждый момент находятся в гармонии и согласии с характером и мнениями женщины, с которой мы связаны; и тогда никакие мужество, вера и жизнерадостность не спасают от тревоги, неудовлетворенности и сомнений.
Профессор, присутствовавший при родах моей жены, сказал мне, что пройдет много лет, прежде чем здоровье ее окончательно восстановится. Иными словами, ее нервная система остается очень возбудимой и ей в полной мере присущи изменчивость и неустойчивость, свойственные женщине вообще.
Главная опасность, как ты понимаешь, заключается в возможности возврата к былым заблуждениям. Это опасность нравственного порядка, но связана и с физическим состоянием Христины. Поэтому то, что я назвал бы в ней качанием между исправлением и рецидивом прежних дурных привычек, серьезно и постоянно беспокоит меня. По временам она бывает в настроении, непереносимом даже для меня, – злая, капризная, отвратительная. Короче говоря, иногда я просто впадаю в отчаяние. Затем она снова приходит в себя и долго сокрушается: «Сама не понимаю, что со мной делается». Помнишь, ты писал мне в прошлом году, что опасаешься, как бы ее мать не стала мне в тягость? Иногда мне хочется, чтобы так оно и было. Мать Сип, когда того желает, бывает очень энергична и могла бы делать все гораздо лучше, чем делает. Теперь же она чаще мешает мне, чем помогает. Что ж, в дурных поступках женщины действительно порой виновата ее мать, а когда поступает плохо мать, то в этом нередко виновата стоящая за ней семья. Есть вещи не столь уж страшные сами по себе, но препятствующие исправлению, сводящие на нет или нейтрализующие любое благотворное влияние.
У моей жены есть явно выраженные недостатки, она многое делает не так, как надо, – иначе и быть не может; однако я полагаю, что из-за этого ее еще нельзя считать плохой.
Разумеется, следует исправлять ее недостатки, такие ее привычки, как неопрятность, безразличие, леность и разгильдяйство, ах, у нее их целая куча. Но все они коренятся в одном и том же – в неправильном воспитании, в многолетнем нездоровом образе жизни, в пагубном влиянии дурной компании. Я говорю это тебе откровенно, но не от отчаяния, а просто чтобы ты мог понять, что моя любовь не соткана из лунного света и роз, а бывает иногда прозаичной, как утро в понедельник.
У Тиссо есть небольшая картина, изображающая маленькую женскую фигурку в снегу, среди увядших цветов: «Voie des fleurs, voie des pleurs».
Да, моя жена больше не идет путем роз, как в те времена, когда она была моложе и делала что хотела, руководствуясь лишь своими склонностями. Теперь жизнь ее стала более тернистой, превратилась для нее в путь слез, особенно в прошлом году; впрочем, и текущий год имеет свои тернии, будут они и в следующие годы, но, если у нее хватит стойкости, она превозможет все.
Однако иногда ее прорывает, особенно когда я набираюсь смелости упрекнуть ее за какой-нибудь промах, который долго мозолил мне глаза. Назову хотя бы один пример – починка одежды, шитье платья для детей и для нее самой. Но в конце концов она все-таки берется за дело: в этом отношении, равно как и во многих других, она уже существенно исправилась. Мне самому тоже предстоит еще во многом измениться: она должна видеть во мне пример прилежания и терпения. Но вести себя так, чтобы косвенно служить другому примером, чертовски трудно, брат, и не всегда мне удается. Чтобы ей захотелось исправиться, я должен предварительно перевоспитать себя…
Мальчишка почти с самого рождения чувствует себя превосходно, девочка же раньше была очень болезненной и заброшенной.
Малыш просто чудо жизнерадостности и, кажется, уже восстает против всяческих социальных установлений и условностей. Насколько мне известно, всех детей кормят чем-то вроде хлебной каши. Но он отказывается от нее самым энергичным образом: хотя у него еще нет зубов, он решительно жует хлеб и глотает все, что ни попадется из съестного, со смехом, кряхтением и всяческим шумом; однако при виде каши и тому подобного накрепко закрывает рот. Он часто сидит у меня в уголке мастерской на полу или на мешках; если показать ему рисунок, он радостно гулит, однако в мастерской всегда ведет себя тихо, потому что рассматривает развешанные по стенам вещи. Ах, какой это милый, общительный малыш!