Stalingrad, станция метро
и, несомненно, являлся не самым светлым днем календаря. Репетицией конца света, проводящейся раз в год и с завидным постоянством. Присутствие на репетиции толстых жаб совершенно нежелательно — того и гляди заедут по хребтине зеленой шапкой. Это в детстве Елизавете нравились массовые гулянья погранцов, а стихийно возникающие мордобои, стычки с милицией, словесные перепалки и купание в городских фонтанах вызывали живейший интерес. Но, став девушкой-подростком, она взяла за правило на улицу в этот день не высовываться и, по возможности, вообще не приближаться к окнам. А проводить его в тихих раздумьях о человеческой природе вообще и о природе зеленых шапок в частности. Шапки, будучи призванными на службу, наверняка проявляли мужество и стойкость в защите государственных интересов. Бегали со своими овчарками-медалистками по контрольно-следовой полосе, ловили нарушителей, терпели холод и зной, часами сидели в секретах у корневищ дуба, вяза, карельской березы и тутовника. Заслоняли телом от вражеской пули командира погранотряда, приехавшего на заставу с плановой инспекцией. И совершали еще много чего героического, достойного орденов, медалей, очередного звания и внеочередного отпуска на родину. Все эти подвиги абсолютно не монтировались с праздничными безобразиями, которые шапки творили впоследствии. В девственном сознании Елизаветы уж точно. Зато Карлуше День пограничника нравился бесконечно. 28 мая его обычный репертуар обогащался песнями «На границе тучи ходят хмуро», «В то утро, у Бреста», а также баллзеленых шапок. Хоровое пение прерывалось хоровым же распитием крепких спиртных напитков и индивидуальными заказами на исполнение популярных композиций. Денег за это Карлуша не брал принципиально, да и как можно брать их с защитников Отечества? А вот если [20] Прозит!!! Домой Карлуша неизменно возвращался на рогах. Ровно в полночь он тихонько царапался в дверь, за которой его ждала Елизавета, до зубов вооруженная словами укоризны. — Опять?! — горестно восклицала она, обращаясь не к Карлуше даже, а к аккордеону «WELTMEISTER». — Не опять, а снова, мой блюмхен, — заплетающимся языком парировал Карлуша. — Сегодня случился великий праздник! Наступил согласно календарю и моим молитвам. — Что еще за праздник? Новый год, Пасха? Второе пришествие Христа? — День доблестных защитников нашей Родины! И не просто защитников, а элиты вооруженных сил! Голубой крови, белой кости! Тех, кто стоит на передовых рубежах и первым готов отразить удар внешнего врага! Тех, кто не пощадит живота своего… На этом месте пламенной речи Елизавета традиционно прерывала Карлушу: — О какой родине ты говоришь? О России или о Германии? — О родине… вообще. О родине как о философском понятии… И не надо приплетать сюда отдельные страны и национальности. — Вот что я скажу тебе, Карлуша: ты мимикрант! Подведя таким образом неутешительный итог беседе, Елизавета отправлялась в свою комнату. А Карлуша полз к себе, чтобы наутро проснуться с раскалывающейся головой и угрызениями совести, заглушить которые можно было лишь одним способом: весь день разговаривая на немецком. Теперь его нет. И даже если бы Елизавета согласилась на то, чтобы День пограничника с размахом отмечался 365 дней в году, Карлуша все равно не вернется. …Отношение Ильи к зеленым шапкам, как к капле воды, в которой отражается натура человека, выяснить не удалось. А именно это она собиралась сделать, пережив двадцать восьмое мая и отправившись к Илье двадцать девятого. Кроме того, у нее в запасе имелось еще несколько вопросов относительно военных в широком смысле слова. • правда ли, что геи не могут устоять перед людьми в униформе и она их страшно возбуждает? • правда ли, что в своих сексуальных фантазиях геи чаще представляют военных, чем штатских? • правда ли, что в своих сексуальных фантазиях геи чаще представляют моряков, чем военнослужащих других родов войск? • чья форма эротичнее — русская или иностранная, к примеру — королевского военно-морского флота Великобритании? • были ли у Ильи знакомые моряки? • а пограничники? • а офицеры федерального агентства правительственной связи и информации? Не было никаких причин, чтобы не задать Илье эти животрепещущие вопросы, ответы на которые со временем займут достойное место в пантеоне бесполезных знаний. И вообще, все было, как всегда. Илья, кресло, небо за окном. Единственное, что не было таким, как всегда, — свет, льющийся из-за стекол. Он делал потолки выше, а саму комнату больше и чище. Поначалу Елизавета отнесла этот свет к обычному, солнечному. Солнечным он и оказался. И каким-то совсем не питерским. Отличительная черта питерского солнечного света — вечная неуверенность в себе. А этот был другим. Der anderer.[21] Или все-таки die? Проклятые артикли, но сути дела это не меняет. — Сегодня хороший день, — сказала Елизавета, как обычно устроившись на полу, сложив ноги по-турецки и подоткнув юбку со всех сторон. — Видишь, сколько солнца? — Сегодня особенный день, — откликнулся Илья. — Вообще-то, это вчерашний должен был стать особенным, но ты не пришла. — Вчера был День пограничника. — Ты его отмечаешь? — Я его терпеть не могу. Полуголые пьяные мужики шарашатся по городу, орут, дерутся и пугают всех вокруг. Кому же это понравится? — Никому. — Меня это раздражает. — Меня тоже. Не люблю недосказанности. Вот если бы мужики были совсем голые — тогда да. Я бы на это посмотрел. — Правда, что ли? — Нет, — Илья задумался, но лишь на секунду. — Теперь уже нет. Елизавета хотела было с места в карьер начать задавать вопросы об отношениях геев и людей в форме, и чем они обычно заканчиваются: порнографическим home video, соединением любящих сердец или грандиозной дракой и поножовщиной в припортовом кабаке. Но что-то остановило ее. Что-то, что моментально перевело заготовленные ею праздные вопросы в разряд вселенской глупости и такой же пошлости. Ведь Илья сказал: «это вчерашний должен был стать особенным, но ты не пришла». Она не пришла — и день потерял свою особенность. Зато сегодняшний, в котором она появилась, ее приобрел! Это было похоже на комплимент. Да нет, ни один комплимент, даже самый изысканный, даже «девушка, я мечтал о вас всю жизнь» и в подметки не годился тому важному, что было произнесено Ильей! А сказанное… Что означало сказанное? Признание особого (особенного!) места Елизаветы Гейнзе в жизни Ильи. Разве не этого она так долго добивалась? Целых полгода, сжав зубы и натирая мозоли на ладонях, она вручную, без лебедок и экскаваторов, разбирала стену непонимания между ними, стену враждебности. Кирпич за кирпичом. Потом, когда в стене появился небольшой пролом, она принялась за его расширение. Худышке Вайноне Райдер на это потребовалась бы неделя. Стройняшке Кэтрин-Зэте и примкнувшим к ней Пирогу с Шалимаром — дней десять, не больше. У Праматери Всего Сущего на подобную операцию ушло не больше минуты: она бы просто протаранила стену, даже не заметив ее существования. Но Праматерь — особый случай в истории человечества. А Елизавета — самая обычная девушка. И потому еще три месяца она трудилась над проломом, чтобы протиснуть внутрь свое трепетное и безгрешное, хотя и отягощенное лишними килограммами тело. Но там, за оградой, лишние килограммы совершенно не важны. Там ее ждет Илья. Илья — великолепный, как Франческо Сфорца, флорентийский кондотьер (да-да, Елизавета видела его портрет, и он впечатляет!). Илья — великолепный, как Харрисон Форд в роли Индианы Джонса; как Венсан Перес в роли Александра. Три ха-ха! Все они и в подметки Илье не годятся. Илья — просто великолепный. Сам по себе. Он ждет ее с той стороны стены, в пейзаже, достойном кисти Брейгеля, совсем не Рубенса. Ведь если допустить, что пейзаж писал Рубенс, то тут же появится Праматерь (куда ж без нее!) и испортит всю малину. Нет, в их общем с Ильей пейзаже не будет никого, кроме их двоих. И еще всего того, чему Илья обязательно научит неопытную, незрелую и жутко закомплексованную Елизавету. Не в том смысле, в котором почти наверняка подумала бы Пирог и наверняка Шалимар. Это совсем другой смысл, высокий, высоко парящий над землей. Как аэростат, как дирижабль, с судьбой намного более счастливой, чем судьба разбившегося дирижабля «Италия». Когда Елизавета была непонятливой дурой, жестокой и злой, она мечтала подобраться к Илье на аэростате, на дирижабле — и только для того, чтобы застать его врасплох. Теперь ясно — заставать, и тем более врасплох, никого не надо. Она приглашена! Она приглашена на борт дирижабля со счастливой судьбой, и Илья стоит на капитанском мостике, одной рукой упираясь в шпангоут, а другой — в трос внутренней подвески. Вместо бейсболки на нем кожаный шлем; вместо халата — кожаная куртка; он волшебным образом поправился и больше не выглядит худым и изможденным. Напротив — он сильный и гибкий. Он готов показать Елизавете удивительный мир, лежащий внизу. Этот мир пока еще не проявлен, скрыт от глаз, единственный населенный пункт, который можно рении дорог. Илья уже побывал там и теперь собирается познакомить с ними Елизавету. Но еще более волнующим представляется Елизавете знакомство с другими пассажирами и членами экипажа, сплошь незаурядными и потрясающими людьми. Хотя самый потрясающий, конечно, Илья. Он готов безвозмездно передать Елизавете весь свой немаленький жизненный опыт; научить ее быть главной героиней собственной жизни. Главной, а не какой-нибудь второстепенной! А еще он обязательно расскажет ей, как избавиться от до смерти надоевшей оболочки толстой жабы. И при какой температуре сжечь ее в доменно-плазменно-мартеновской печи, чтобы атомы, из которых она состоит, не смогли восстановиться. «Микроволновкой тут не обойдешься», — шепнет ей мужественный командир дирижабля, маршал авиации Илья. — «А когда мы покончим со шкурой, можно будет заняться твоей прической и макияжем тоже. Давно я не держал в руках ножниц!» Угу-угу, печенью трески тебя не корми, дай только представить, что ты Деми Мур. А ты — ни хера не Деми Мур, в том-то, нах, и печаль. Кто там разговорился?! Ба, да это же Праматерь! Пытается упереться выменем в руль высоты и мешает движению. И мешает Елизаветиной сказке. И еще эта сучка Деми Мур, разобранная и заново собранная хирургами-пластиками; бесчестный андроид, мультифункциональный гаджет. Хирурги-пластики знают свое дело, и выглядит она неплохо для своих после сорока. А в тандеме с Праматерью они вообще способны превратить счастливый дирижабль Елизаветы и Ильи в несчастную «Италию». Брысь с дороги! Сказка-то Елизаветина. И потому обычно всесильная Праматерь и ее подружка Деми-гаджет остаются далеко внизу, тают в утренней дымке. И ничто больше не помешает Елизавете наслаждаться обществом Ильи, его уроками истории, географии, физкультуры и ОБЖ. — …А что это у тебя с лицом, Онокуни? — Что? — Пялишься в одну точку, улыбаешься загадочно… Знаешь, на кого похожа? На Деми Мур, которая со стрижкой, а не с длинными волосами, тьфу ты, брысь с дороги!.. Она похожа на подругу маршала авиации, в такой же кожаной куртке и кожаном летном шлеме, что и он. В руках — полевой бинокль с двенадцатикратным увеличением… нет — в длинном, ниспадающем и струящемся белом платье. К груди прикреплена бриллиантовая хризантема, на плечи наброшен меховой палантин. В руках — длинный мундштук с незажженной сигаретой… нет — в коротком, облегающем фигуру черном платье. На шее висит нитка крупного жемчуга, на плечи наброшена шаль из тончайшего муара. В руках — бокал с шампанским брют… нет, с вином… нет, с мартини… И куда, кстати, подевалась оливка?.. — И на кого же я похожа? — На олигофрена в степени дебильности. …а ты — ни хера не Деми Мур, в том-то, нах, и печаль. Несчастная Елизавета, несчастный дирижабль!.. — Я тронута. Спасибо тебе, — не хватало еще расплакаться перед этим гадом! — Ты очень повысил мою самооценку. Она прям до небес взлетела… — Ну ты чего? Обиделась, да? — Нет, обрадовалась. Ты еще порекомендуй мне коробочки клеить, как инвалиду детства. — Не сердись, пожалуйста! Ты, правда, так смешно смотрела в одну точку… Наверное, представляла что-то… — Ничего я не представляла. — Я беру свои слова назад. Сказал глупость, но теперь забираю ее себе. Я сам — олигофрен. Причем не в степени дебильности, а в степени идиотии. Самая тяжелая форма, между прочим. Ну, мир?.. Не хочу, чтобы ты на меня злилась в такой день. Илья — хитрый, вывернул все наизнанку; Хаим выкрутился, как выражается Праматерь. Напомнил ей про «особенный» день, и Елизавета тотчас растаяла. — И что это за день? Колись. Твой день рождения? — Почти. — Ну-у… Что же ты раньше не сказал? Я бы подарок приготовила… Елизавета слабо представляет себе, какой подарок можно подарить угасающему человеку. Илья не из тех, кто будет радоваться умилительной безделице — плюшевой игрушке, цветным карандашам. Или той дури, которую они с Пирогом и Шалимаром дарят друг другу на праздники: чашки, кофейные и чайные; закладки для книг, магниты на холодильник; головоломки, к которым никто и никогда не прикасается, и те же плюшевые игрушки карманного формата. Весь этот хлам обычно покупается в магазине «Красный куб», а на противоположной стороне улицы, в магазине «Hallmark» покупаются открытки. Якобы смешные, с окарикатуренными животными и людьми. Пирог — всегда очкастая знайка в брючном костюме; Шалимар — Алиса в стране чудес, мечтающая совокупиться с улыбкой Чеширского кота и белым кроликом; а Елизавета — вечная панда, веселись и развлекайся, оставайся лучше всех, пусть тебя не покидают счастье, радость и успех. Желать что-либо Илье бессмысленно. Ни одно из пожеланий не сможет быть исполнено, никогда. Ни одно из пожеланий не будет выглядеть иначе, чем издевкой. Счастье, радость и успех? — в его-то положении! Что уж говорить про бодрость и здоровье, — Елизавета готова расплакаться. И, кажется, даже плачет. — Ну, ты что, Онокуни!.. — Все в порядке. Просто переживаю, что не купила тебе подарок. — Никаких подарков не нужно. Просто проведи этот вечер со мной. И эту ночь. Это будет самым лучшим подарком, поверь. Проведи ночь. Не в том смысле, в котором почти наверняка подумала бы Пирог и наверняка Шалимар. — И что мы будем делать ночью? — Устроим вылазку на природу. — На природу? — На небо. — И как ты себе это представляешь? — С трудом, но попробовать стоит. Не мешало бы уточнить, как Илья собирается забраться на небо, если даже небольшое расстояние от кресла до окна он преодолевает за сорок две секунды. Преодолевал — три месяца назад, теперь временной интервал, скорее всего, увеличился. И вообще, хоть Елизавета и бывает у Ильи довольно часто, маршруты его передвижений по квартире ей неизвестны. Теперь он предлагает ей новый, еще более неизвестный. — Куда же мы поедем? — Туда, — он указывает подбородком в сторону окна. Уж не сошел ли он с ума? Не задумал ли дурное? За окном и вправду лежит небо, кажется, что лежит. Но это обман, стоит распахнуть створки и сделать шаг вперед — ты ни за что не окажешься на облаках, ты камнем рухнешь вниз. И, пролетев семь этажей, разобьешься насмерть. И останешься лежать во «втором или третьем дворе», на радость местным алкашам, наркам и прочим деклассированным элементам. Бомжи, роющиеся в помойке, даже не посмотрят в твою сторону, разве что пришлый дворник-таджик, зашедший в гости к местному дворнику-узбеку, скорбно поцокает языком. А многочисленное потомство дворника-узбека (дети от пяти до пятнадцати лет включительно) примется без всякого стеснения шарить у тебя по карманам, при полном попустительстве со стороны отца. Илья задумал дурное, но при этом ведет себя как обычно. Это-то и настораживает. — Не думаю, что это хорошая идея, Илья… — Это отличная идея. Просто подойди к окну и посмотри. Ты поймешь. Все еще находясь в уверенности, что Илья задумал дурное, Елизавета подошла к окну и сделала то, чего никогда не делала раньше: забралась с ногами на подоконник и расплющила нос по стеклу. Обзор с этого места был не в пример лучше, чем из комнаты. И небо с узкими и острыми гребнями крыш больше не казалось единственной деталью ландшафта, хотя и продолжало доминировать. Теперь к нему прибавились собственно крыши (в натуральную величину), слуховые окна (очень много слуховых окон), печные трубы, антенны, провода. Чуть ближе — стадион «Петровский», чуть дальше — Ростральные колонны с биржей, шпиль Адмиралтейства и самая макушка Исаакия. А прямо под окном Елизавета обнаружила крытую кровельной жестью площадку приблизительно два на два метра. Площадка оканчивалась невысокой оградой. Мысль № 1: ужас, мраки, и еще эта дурацкая кладбищенская оградка! И падать никуда не надо, и переживать посмертные унижения с поиском местечка в переполненном морге; с поиском местечка на переполненном кладбище, где тебя, в силу исключительных личностных качеств, обязательно сунут в омерзительный расслоившийся суглинок, поближе к свалке твердых бытовых отходов. Достаточно вскрыть жестяные листы (при помощи шведского десантного ножа «Моrа» или просто при помощи пальцев), просочиться под кровлю и спокойно, с достоинством умереть. Представляя себя при этом маршалом авиации в кожаном шлеме, а нагретые солнцем части железного каркаса крыши — стабилизаторами, амортизаторами, стрингерами и прочей высокохудожественной дирижабельной начинкой. Смерть воздухоплавателя, вот как это называется! Мысль № 2: радость, счастье, и еще эта чудесная оградка, младшая сестра всех самых харизматичных городских оград, решеток и окантовок мостов! Если присмотреться, на ней можно увидеть самых удивительных животных, самые фантастические растения — они совершили побег из скучной и пыльной Красной книги, осели здесь и никуда не собираются уходить. И никто бы отсюда не ушел, так здесь хорошо! Летняя терраса никогда не существовавшего дома, — чтобы вдохнуть в нее жизнь, потребуется совсем немного усилий. И кое-какие предметы, красно-синий детский мяч, например. Вернее, половинка мяча, она наполнена дождевой водой. В воде плавают резные листья смородины и резвятся головастики, участь толстых жаб им не грозит. Трава на кровельном железе не растет, но она, вопреки всем законам ботаники и дешевого здравого смысла, все равно пробьется. Нежно-зеленая и шелковистая на ощупь. Созданная для того, чтобы прятать в ней самые удивительные, самые невинные и исполненные тайного смысла штуки, которые когда-либо изобретало человечество. Все они связаны со «смотреть», но еще больше — с «видеть» — телескопы, калейдоскопы, подзорные трубы, полевые бинокли с двенадцатикратным увеличением. Как удержаться от того, чтобы не заглянуть в окуляр? Жизнь мечтателя, вот как это называется! Жизнь, безусловно, предпочтительнее, чем смерть, хотя детский калейдоскоп и проигрывает восхитительно взрослому кожаному шлему. — …Ну, — подал голос Илья за Елизаветиной спиной. — Как тебе место для пикника? — Вполне. Ты предлагаешь выбраться на крышу? — Почему нет? Знаешь, как долго я просидел взаперти? Несколько часов свежего воздуха, вот и все, что я прошу. — А… это не отразится на… э-э… твоем здоровье? — Елизавета, по своему обыкновению, проявляет чудеса гиппопотамьей грациозности. — Ты же в курсе — здоровья у меня нет. Так что и отражаться не на чем. — Я хотела сказать — на самочувствии… — Хуже, чем сейчас, оно не будет. Ну, что? — В принципе, я не против. — И ты откроешь окно?.. Разве это проблема — открыть окно? Разве обязательно было ждать Елизавету, чтобы сделать это? Обязательно. Оконные рамы тяжелы, покрыты несколькими слоями масляной краски, застывшей в щелях подобно клею. Кроме того, сами щели заклеены полосками белой бумаги — чтобы не сифонило, чтоб не задувало, чтобы даже полуденная тень от сквозняка не коснулась такого же бумажного тела Ильи… Странно. Стоя сейчас спиной к Илье (вернее — стоя на коленях на подоконнике, и уже потом — спиной к Илье), Елизавета совсем не думает, как она выглядит в этом не слишком выгодном для нее ракурсе. Всегда думала — и не только в контексте Ильи, а в контексте любого другого человека, и даже бродячей собаки, и даже памятника кому-то конкретно, и мемориальной доски черт знает кому, — а теперь нет. Теперь все мысли Елизаветы (№ 3, № 4, № 5) сосредоточены на Илье, на его бумажном теле. Ну, не совсем бумажном, не прямолинейно. Илья — фигурка оригами, что-то пернатое. Это не вступает в противоречие с китайскими палочками для еды. Китайские палочки легко трансформируются в японские, стоит только ошкурить их, нанести рисунок (рикиси[22] Акэбоно хлопает в ладоши и притопывает перед поединком, рикиси Онокуни рассыпает соль на дохё[23]). И залакировать. И поставить рядом с ними фигурку оригами. Палочки можно сломать, не прикладывая к этому таких уж запредельных усилий. А фигурка оригами вообще сминается за секунду. Тело Ильи так же хрупко и ненадежно, как все эти предметы. О состоянии разума и души судить невозможно, как невозможно понять, для чего все-таки Илье так срочно понадобилась Елизавета. Для того, чтобы провести с ней особенный день, переходящий в вечер, переходящий в ночь? Или просто для того, чтобы открыть окно? Ведь сам он сделать этого не в состоянии, так же, как кошка — забраться в закрытый холодильник. Елизавета не знает, какой из ответов выбрать, раскачивается, как на качелях, — то в одну сторону, то в другую. Качели ржавые, скрипящие; когда-то они были размалеваны цветами, особенно выделяются тюльпаны и ромашки. Полукружья ромашек и тюльпаньи зубцы выполнены в технике примитивизма. Югославский наив, так будет вернее. Югославский наив, оседлавший югославский наив, Главный Герой собственной жизни ни за что не сел бы в такие, с позволения сказать, «лодочки». Для Главного Героя приготовлены совсем другие забавы — американские горки, колесо обозрения; центрифуги с вертикальным взлетом; подводный комплекс экстремальных развлечений «В поисках капитана Немо»; кресла, взмывающие на трехсотметровую высоту — только оттуда можно охватить взглядом горные цепи многочисленных достоинств Главного Героя. Пики его величия, отвесные скалы его неземной физической красоты. Плато уверенности в себе. Для Главного Героя настежь распахнуты ворота всех Диснейлендов в мире, в каждом из них для него приготовлены абонемент и право внеочередного прохода на любой аттракцион. Не то, что для Второстепенного, удел которого — зимний луна-парк. Никогда не существовавший, так же, как летняя терраса с травой. Его нет, а проклятые качели есть. Ну почему из всех возможных трактовок ситуации Елизавета выбирает именно ту, что представляет ее в невыгодном свете?..