Stalingrad, станция метро

*
…Они были иностранцами. Тэ.Тэ. сама была иностранкой в этой стране, но и они — тоже. Серые длинные фартуки, черные рубашки, обязательный бордовый галстук как деталь униформы — официанты здесь безукоризненные и очень старательные. Не то, что в Париже и еще некоторых местах на побережье, и особенно в Довиле. Там официанты — ленивые и к тому же ловчилы. Так и норовят обсчитать, урвать побольше чаевых. А эти — старательные. Наверное, потому, что иностранцы. Скорее всего — поляки. Или чехи. Когда они говорят между собой, кажется — еще одно маленькое усилие, и ты все поймешь. Но нет, ни черта не ясно. Этимология названия заведения тоже не совсем ясна — «Liola», что это за «Liola» такое? Что-то итальянское. Официантов трое — парень и две девушки. Коротко стриженая брюнетка особенно мила и предупредительна, у рыжей к тем же достоинствам добавлено еще одно: она обладает потешной физиономией героини итальянских кинокомедий. Тех самых скабрезных кинокомедий, которые обычно идут по федеральным каналам после трех ночи. В интерьере довольно эксцентричного бара «Liola» итальянское кино тоже присутствует. Но представлено совсем другими героями: фотография Софи Лорен, фотография Моники Витти, фотография Марчелло Мастроянни. И еще — пышногрудой, несколько вульгарной, но запоминающейся блондинки — интересно, итальянская она актриса и актриса ли вообще?.. Будь здесь Лева — он все бы быстренько объяснил. Еще и посмеялся бы над ее киношной необразованностью, позор тем, кто не знает о существовании Моники Витти. Им не повезет в жизни, вот увидишь. Тэ.Тэ. прекрасно осведомлена о ее существовании, но особого счастья это не принесло. Леве непременно понравилось бы в «Liola», он был бы очарован. Еще и из-за снимков — они необычные. Не совсем обычные. Черно-белые. Не постановочные — случайные, лишенные блеска, лишенные глянца. И блондинка, и Моника, и Софи, и даже Марчелло кажутся застигнутыми врасплох. Не то, чтобы они были в ярости, нет. Они просто смущены (на фотографиях это особенно заметно). Тайна спущенной петли на чулке Моники раскрыта. Тайна потекшей туши на ресницах Софи раскрыта. Тайна жирного пятна на платье блондинки раскрыта. Тайна расстегнутой молнии на брюках Марчелло раскрыта. Тэ.Тэ. не сочувствует никому из четверых, хотя и считает их товарищами по несчастью. Они играют в одной лиге, пусть и в разных командах. При этом национальность, страна пребывания и масштаб личности не имеют никакого значения. Даже время ничего не значит. И количество упоминаний в прессе (достаточно того, что они просто есть). У нее тоже имеется несколько фотографий — лишенных блеска, лишенных глянца. На снимках она не выглядит смущенной. Она в ярости. Тайна ее недолгих (скорее — эпизодических) взаимоотношений с кокаином и весьма продолжительных — с вискарем оказалась раскрытой, как тут не прийти в неистовство? Сколько отвратных журналистских рож она успела расквасить? Пять, десять? Художественное преувеличение. Только одной мрази она заехала по физиономии, — когда мразь поимела наглость спросить ее о Леве. Зато фотоаппаратов разбито немерено, счет идет на десятки. — К тебе нужно приближаться исключительно с «мыльницей», — обычно говорила Соня. — Потому что если мы будем оплачивать по судебным искам все «Кэноны», «Никоны» и прочие приблуды, то просто вылетим в трубу Ни один твой гонорар не покроет издержек. — Покроет, — обычно отвечала Тэ.Тэ. — Если ты не будешь так беззастенчиво красть мои бабки. Не было случая, чтобы Соня обиделась. Скалит фарфоровые зубы и (омерзительнейший из всех существующих в мире жестов) щиплет Тэ.Тэ. за сосок: — Ну что ты, детка! Все, что мне необходимо было украсть, я украла до тебя. Не было случая, чтобы Тэ.Тэ. среагировала на омерзительнейший жест вовремя. Остается только скрежетать не-фарфоровыми, а своими собственными зубами и злобно вопрошать: — Какого черта ты это делаешь, Соня? — Проверяю, в рабочем ли ты состоянии, детка. Если сосок опустится или, чур-чур, не будет возбужденным и возбуждающим — тебе придется уходить из шоу-бизнеса. Будь ее воля — Тэ.Тэ. уничтожила весь шоу-бизнес к чертовой матери, но нельзя рубить сук, на котором сидишь. Приходится ограничиваться фото- и видеокамерами. Хорошо бы уничтожить и их — все до единой. И тогда те, кто играет с ней в одной лиге, вздохнули бы с облегчением. Не подавляющее большинство, конечно. Лишь некоторые — набегавшиеся и напрыгавшиеся до одури и жаждущие уйти с поля навсегда. Заняться чем-нибудь другим: путешествиями, черной магией, воспитанием детей, выращиванием кабачков и бархатцев, разведением скота; а еще можно поплавать с аквалангом у Большого кораллового рифа, поматадорствовать, постоять в пикете в защиту исчезающих видов животных, посвятить себя изучению Каббалы или нотной грамоты. А еще можно время от времени жертвовать бабки в благотворительные фонды на условиях полной анонимности. Все это — иллюзия. Минутная слабость. Никто не уходит с полей Славы по собственной воле, никто. Даже мертвые путаются под ногами: и шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на чьи-то основательно подзабытые части тела. Это раздражает, но и вселяет надежду одновременно: ты тоже никуда не денешься с поля. И мертвый. Есть и другие преимущества: с мертвых тел легко снять тускло блестящие причинно-следственные цепочки и браслеты успеха и примерить их на себя. Синтетические наркотики, нимфомания, алкоголизм, склонность к суициду, склонность к агрессии, склонность к превышению скорости на главных и второстепенных дорогах, склонность к членовредительству; шизофрения в ее романтическом, не опасном для окружающих варианте — легкая, как утренний бриз. «Изюминка» — вот как это называется. Если следовать подобной логике, недолго договориться до того, что любой психопат или маньяк — всего лишь человек с изюминкой. Шизофрения. Шизо-френия. Шшш… Наконец-то она произнесла это слово, хотя бы и приложив палец к губам. Семеро из десяти знакомых тоже считают ее психопаткой. Среди журналистов этот процент еще выше: десять из десяти, бесславная гибель нескольких фото- и видеокамер давно обросла мифами, полными леденящих душу подробностей (ни одна из них не соответствовала реальному положению вещей). Но мифы для того и создаются, чтобы понадежней упрятать в них истину. Скрыть от посторонних глаз. Объявить несуществующей. Пиар-компании, на которые она когда-то бездумно соглашалась, способствовали возникновению еще нескольких мифов: о происхождении ее короткой стрижки, о корнях ее ненависти к морским раковинам и марокканским апельсинам; о корнях ее любви к соул-певице Дженис Джоплин. Остается придумать еще один, наиболее увлекательный и достоверный миф. Тот, который позволит ей исчезнуть навсегда. И при этом навсегда остаться. «Исчезнуть навсегда» сопутствует успеху. «Навсегда остаться» — славе. «Меня не интересует успех. Меня интересует слава», — сказала она в одном из главных своих интервью одному из самых влиятельных журналов. Конечно же — мужскому. Конечно же — без «девушек месяца» на предпоследней странице, но с весьма достойной, хотя и адаптированной к массовому сознанию аналитикой. — Знаешь, сколько мне стоило заполучить этот журнал? — заметила тогда Соня. — Нисколько. Главный редактор — твой любовник. — Это ничего не меняет. Он, как и я, не смешивает работу и постель. Платить пришлось по утвержденной таксе. — И он не сделал тебе скидку как любовнице? — Представь себе, нет. Но и ему я никогда не делала скидок. Так что обижаться не на что. «Меня не интересует успех. Меня интересует слава» было вынесено на обложку номера вместе с ее фотографией. Отменного качества: фотограф, апатичный суперпрофессионал, не лез к ней в душу, как остальные, и не пытался отыскать грязные трусы в куче ее белья. Хорошее лицо, сказал он. С таким хорошим лицом вы не удержитесь наверху, сказал он. Тогда придется его выбросить и подыскать новое, сказала она. У большинства это получается без всякой предварительной подготовки, сказал он. Сравнение с большинством оскорбило Тэ.Тэ. невероятно. Уж лучше бы он занялся поисками грязных трусов. — С твоими планетарными амбициями, детка, тебе нужно было родиться Викторией Бэкхэм, — любила подкалывать ее Соня. — Или мужем ее, Дэвидом. А лучше ими двоими сразу. Как тебе вариант звездных сиамских близнецов? — Оставь его для своей следующей реинкарнации. А Бэкхэмы забудутся, как все остальные. И десяти лет не пройдет. — И десяти лет достаточно для славы. — И ста будет мало. — Тогда у меня только один приемлемый для тебя вариант. Иисус Христос, как тебе, а? — Это — лучшее товарное предложение на сегодняшний день. — Ты — богохульница, детка. — А ты вообще — безбожница. «Безбожница» — самое мягкое, что можно сказать о Соне. Соня — беспринципная, жадная тварь. Подлая и вероломная, с копеечными таксистскими счетчиками в глазах, хотя уже давно ворочает миллионами. Зачем ей такая прорва денег — непонятно. Соня одинока, принципиально не тратится на мужчин, не играет на бирже и ни разу не была замечена даже в самой колченогой благотворительности. «Пусть боженька сам позаботится о сирых и убогих, — декларирует она. — Это его контингент». Контингент самой Сони — потенциально успешные исполнители, из которых она (быстрее, чем кто-либо другой) в состоянии склепать звезд первой величины. У Сони не было ни одного провального проекта, и, если от нее и уходили, со скандалом или без, она не оставалась внакладе. А ушедший рано или поздно катился с небосклона под углом в 45 градусов. А иногда — и в 30. Но проследить в этом закономерность получается не всегда. Сама Соня тоже не настаивает на том, что это — закономерность. — Уходят все, детка, — впаривала она Тэ.Тэ. — Невозможно удержать чье-либо внимание надолго. Я могу ручаться только за первые год-два интенсивных вливаний и такой же интенсивной отдачи. Максимум — три. А потом — как повезет. — А потом все будет зависеть от того, чего ты стоишь на самом деле? — Нет. Потом — как повезет. Никого не волнует, чего ты стоишь на самом деле. — И деньги не имеют значения? — Очень большие — имеют. Но проплатить все невозможно. Как повезет, детка, как повезет. Если ты, конечно, не новая Пиаф. Но ты ведь не Пиаф, мы обе это знаем. Ты даже не Дженис Джоплин. В минуты подобных откровений Тэ.Тэ. была готова убить Соню, даром что она — очень хороший продюсер. «Хороший продюсер» по Соне — это человек, который вовремя запрыгивает на подножку поезда и вовремя соскакивает с него. — Сейчас, когда ты на вершине, ты можешь вить из меня веревки, детка. Но как только нога твоя соскользнет и хотя бы один камешек полетит вниз, нам придется распрощаться. — Так уж и распрощаться? — Ты перестанешь быть основным моим проектом, только и всего. — Ты со всеми так откровенна? — Только с умными зверьками. А ты умный зверек. Только с одержимыми зверьками. А ты одержимый зверек. Твой бог — слава — и как следствие власть. Мой бог — деньги — и как следствие власть. По-моему, мы посещаем один и тот же храм по воскресеньям, ты не находишь? — Ага. Буддистский. — Кстати, о буддизме. Не съездить ли тебе на Тибет? — Что я там забыла, на Тибете? «Съездить на Тибет» по Соне — оттянуться на супердорогом и мало посещаемом русскими курорте (предпочтение отдается тихоокеанским островам). После этого пляжный отдых драпируется под медитативную, просветляющую мозги и полную лишений поездку на Тибет. Чертов Тибет популярен до неприличия — каждый уважающий себя музыкант должен хоть раз в жизни съездить на Тибет и умереть молодым. Каждый уважающий себя писатель должен хоть раз в жизни съездить туда же и умереть едва ли не в возрасте библейского Лота. Таковы правила, по которым играют на полях Славы. Вариант «жить долго и умереть молодым» приветствуется, но еще никому не удавалось воплотить его в реальности. Вряд ли Тэ.Тэ. станет исключением. А она всегда хотела быть исключением, вот проклятье! И фраза «Меня не интересует успех. Меня интересует слава» только кажется импровизацией. На самом деле она пришла в голову Тэ.Тэ., когда ей было двенадцать. Может быть, это произошло раньше, может быть — позже, но в памяти остались только двенадцать и их с Левой первая поездка на море. Не июльская — январская. Двухнедельный каникулярный отдых в зимнем оздоровительном лагере. Сущее наказание. Сущий ад. Раем оказалось только море, пусть и обрамленное по линии прибоя тонкой коркой льда. Море стонало, ворочалось, издавало утробные звуки — но это-то и нравилось в нем девочке Тэ.Тэ. Именно у моря она и сочинила нечто, напоминающее обрывок мелодии. Лева нашел его похожим на песню какого-то неизвестного ей Жака Бреля. Для своих тринадцати с половиной он был чересчур продвинутым. — Хочешь сказать, я ее украла? — обиделась Тэ.Тэ. — Нет. Просто настроение похоже. — И что за настроение? — Отчаянное. Ясно, что отчаянное настроение господствовало в его душе, а не Тэ.Тэ. И ее обрывок был ни при чем. Но именно тогда Тэ.Тэ. интуитивно нащупала главный нерв своей будущей музыки, ее отличительную черту: она дает именно то, что слушающий хочет взять. Не больше, по и не меньше. Музыка Тэ.Тэ. — не беспристрастное зеркало, скорее — парадный портрет с его подспудной страстью к украшательству, так впоследствии говорил Лева. Это совсем не означает, что песни ее плохи. Напротив, они хороши. Они потрясающи и сбивают с ног, иначе Тэ.Тэ. никогда не пробилась бы на сцену. И Соня никогда бы не взялась за ее полную и окончательную раскрутку. И еще — ее песни льстят обывателю. Ровно на три (четыре, четыре с половиной) минуты делают его свободным от каких-либо обязательств, волнующе одиноким, счастливо продуваемым всеми ветрами на свете. Владельцем не пылесоса «Самсунг», не кухонного комбайна «Мулинекс», не плазменного телевизора, а, к примеру, мотоцикла. Или спортивной машины, на худой конец. Но обязательно двухместной и с откидывающимся верхом — чтобы время от времени подставлять лицо всем ветрам. Варианты семейного автомобиля или автомобиля, где может разместиться компания с мангалом, отпадают сразу. В двухместном мире Тэ.Тэ. также нет места Интернету, детям, домашним животным, клеткам с птицами (не певчими, а те, что идут в пишу); дальним и близким родственникам, бытовой технике, компьютерам, чемоданам на колесиках, обуви на высоком каблуке, музыкальным инструментам (за исключением гитары), забитым купюрами портмоне. Вообще, денег нужно ровно столько, чтобы заплатить за бензин, за самый дешевый номер в отеле, за чашку кофе в придорожном кафе. Место рядом с водителем предназначено для вечной и единственной любви, но оно, как правило, пустует. А если любовь и подсаживается на тридцать втором километре, то на сорок третьем или на пятьдесят первом скоропостижно вылетает со свистом, держась за горящую от пощечины физиономию. После чего (вплоть до ближайшей заправки, а это еще километров 150) можно погоревать о том, что она ушла так внезапно. — Ты манипулянтка, — говорил ей Лева. — Я гений. — Гении и есть самые главные манипулянты. — Значит, ты признаешь, что я гений? — Ты манипулируешь собой и своими чувствами, а потом уже — всеми остальными людьми. Ты — лгунья. — В чем же я лгу? — В том, что ты свободна. — А разве я несвободна? — Нет. Слышать Левины разговоры о свободе и несвободе смешно. Но он, во всяком случае, не отрицает, что Тэ.Тэ. гениальна. Он не отрицал этого и в оздоровительном зимнем лагере, когда ему было тринадцать с половиной лет. И Тэ.Тэ. впервые открыла ему свою самую сокровенную мечту. — Хочу быть самой знаменитой на свете. — Это желание? — Это мечта. — Лучше бы это было желание. — Почему? — Желания исполняются быстрее, чем мечты. «Я хочу» — и есть желание, впоследствии их было еще несколько: «хочу, чтобы меня не просто слушали, — чтобы в меня влипали, раз и навсегда» или — «хочу, чтобы меня не просто любили, — чтобы мне поклонялись». Слава богу, ей хватает ума не озвучивать самые запредельные из желаний, но кое-кто догадывается об их существовании. — Что, хочешь, чтобы тебя не просто любили? Чтобы тебе поклонялись? — пару раз интересовалась Соня, выпив рюмку водки и закусив ее салатным листом. — С чего ты взяла? — Все вы этого хотите. Опять это гнуснейшее «все», это оскорбительное сравнение с большинством! В Тэ.Тэ. оно не вызывает ничего, кроме слепой ярости, гнева и жажды разбить что-нибудь стеклянное. — У меня для этого намного больше оснований, ты не находишь? Намного, намного больше. После этого Соня (о, эта тварь, подлая и вероломная!), не говоря ни слова, включает диск с ангельскими мужиками «IL DIVO». Ангельские мужики ангельскими голосами поют песню «Isabel». И песня, и сами мужики так прекрасны, что Тэ.Тэ. хочется плакать. — А у них есть основания, как думаешь? — что и говорить, Соня умеет элегантно намазать чьи-то амбиции на хлеб, припечатать их куском подкопченной речной форели и сожрать за милую душу. И хорошо еще, что при этом она не поминает песню «Jezebel» в исполнении Шаде и песню «Jezebel» в исполнении Пиаф. Это — разные песни. — Когда Пиаф, стоя на Эйфелевой башне, пела «Толпу» и «Я ни о чем не жалею», ее слушал весь Париж. «Весь» в данном случае не фигура речи, а голая статистика. Это я называю поклонением. — Построй для меня Эйфелеву башню здесь — увидишь, чем все закончится. — Падением с высоты, вот чем. — Это не фигура речи? — Это — эвфемизм. «Эвфемизм» — непрямое, смягченное выражение вместо резкого, нарушающего нормы приличия, Тэ.Тэ. специально посмотрела в словаре. То, что произошло с ней за два года до того, как она оказалась в этом маленьком городке в Нижней Нормандии (надпись на карте: Lower Normandy), в этом эксцентричном баре «Liola»; то, что ней произошло иначе, как ПАДЕНИЕМ С ВЫСОТЫ не назовешь. Нет, она не перестала быть интересной тем, кто слушает ее, кто покупает ее диски или качает ее песни из Интернета. По-прежнему найдется несколько сот тысяч человек, которые готовы променять пылесос «Самсунг» на путешествие в никуда по хорошо заасфальтированной трассе. «Они бродили по дорогам», сказал бы киноман Лева. «Они бродили по дорогам» — оригинальное итальянское название «Дороги» Феллини. С Джульеттой Мазиной в главной роли. У Левы был целый блокнот, посвященный Феллини, его мыслям по поводу Феллини, но в основном — хронологии его фильмов и жизни вообще. Сложись его судьба по-другому, Лева смог бы стать хорошим биографом кого бы то ни было. Вдумчивым, внимательным, скрупулезным. До того, как его судьба сложилась по-другому, Тэ.Тэ. предлагала ему стать ее собственным биографом — вдумчивым, внимательным, скрупулезным. — He пойдет, — сразу отказался он. — Почему же? Я не так масштабна, как Феллини? — Ты лгунья. О, боже, — это его «ты лгунья» преследует ее с пятнадцати… нет, с двенадцатилетнего возраста! — В чем же я лгу? — Во всем. Ты лжешь, что была где-то, хотя на самом деле ты там и близко не была! Ты лжешь, что безумно любила X, хотя на самом деле спала с Y, не испытывая к нему никаких чувств. Ты лжешь, что кололась героином, просидела на игле пять лет и с трудом соскочила, хотя на самом деле курила только траву, и то — три раза, и то — тебя не очень-то вставило. Ты достаешь всех своим мотоциклом, но при этом не водишь его. И автомобиль ты не водишь, и даже прав у тебя нет. — Я никогда не говорила, что кололась героином. — Неважно. Просто это отражает твой образ мыслей. Твой стиль жизни. Вот и все. В пику Леве, и еще чтобы доказать беспочвенность его обвинений, Тэ.Тэ. сдала на права, научилась вполне сносно водить машину и отснялась в нескольких фото-сессиях — в обнимку с мотоциклом «Harley-Davidson». Сколько же вещей в жизни она сделала в пику Леве! Начиная с зимнего оздоровительного лагеря, сущего ада для них обоих! То есть сущим адом для Тэ.Тэ. он был вначале, а потом она втянулась. Подружилась с мальчишками, которые третировали Леву, называя его золотушным дурачком и малахольным. Ну его, этого малахольного, говорили мальчишки, айда смотреть как директор харит повариху!.. Толстый директор тискал еще более необъятную повариху в подсобке, на мешках с картошкой — до чего же отвратительным было зрелище!.. Когда мальчишки попытались проделать подобное с самой Тэ.Тэ., то первому же приблизившемуся обидчику она высадила зуб. И вообще — кусалась и царапалась с такой яростью и с таким отчаянием, что от нее сразу отстали. Зауважали, как своего в доску парня, предпочитая отрываться на Леве. Два раза ему устраивали темную бессчетное количество раз разбивали нос, а еще мочились в его кровать и рюкзак, где было сложено самое дорогое. Несколько блокнотов, в которых он постоянно что-то писал. До Тэ.Тэ. доходили слухи о бесчинствах мальчишек в отношении Левы. И она могла бы пресечь их, но необходимым и достаточным условием для этого являлось только одно: пусть Лева сам скажет ей, что его обижают. Пусть попросит помощи, и тогда она устроит все наилучшим образом, оградит его от нападок, и он будет знать, что это сделала она, никто другой. Но Лева так ни разу и не пожаловался за все две недели. Впоследствии она несколько раз пыталась проанализировать поведение в той ситуации: и свое, и Левино. Левино — иначе как глупостью не назовешь. А ее без всяких к тому усилий подпадает под категорию «предательство». На самом деле Тэ.Тэ. никого не хотела предавать, а уж Леву особенно. Просто в то время ей очень хотелось, чтобы он зависел от нее. Хоть в чем-то. Тогда зависимость не представлялась ей тягостной, наоборот, в ней вызревало зерно власти над Левой, и — шире — над человеком вообще. Над людьми. Над как можно большим количеством людей. — Помнишь зимний лагерь? — спросила она у Левы лет шесть спустя. — Нет, — ответил он. — Прости меня за все, пожалуйста. — За что? — совершенно искреннее удивление озадачило Тэ.Тэ. — За то, что тогда случилось. — Не понимаю… — Ладно, проехали. Так она и осталась в неведении: действительно ли Лева забыл, что происходило той зимой, или просто предпочел не вспоминать об унижениях, которым подвергся. Или вообще — решил изощренно наказать ее постфактум, помни и мучайся, не будет никакого отпущения грехов. Или это были первые симптомы болезни, которая в конечном счете забрала его с собой навсегда. Кажется, он не сразу выкинул безнадежно испорченные, залитые мочой блокноты — сначала переписал их, терпеливо, страница за страницей. Эти его блокноты долгое время были наваждением Тэ.Тэ. С тех пор, как на берегу зимнего моря к ней пришел обрывок мелодии в стиле совершенно неведомого ей Жака Бреля и она попробовала нашпиговать его словами. Это были не стихи (она так и не научилась писать стихи) — так, худо-бедно зарифмованные предложения. Не слишком сложные для восприятия и не перегруженные излишней метафоричностью. — Одной метафоры на песню достаточно, — не раз говорила ей Соня. — Больше могут выдержать только интеллектуалы, но они слушают совсем другую музыку. — Какую? — Без слов. Чужие слова, а уж тем более — мысли, им не нужны. У них этого добра и без тебя навалом. У Левы тоже было навалом «этого добра». Вдруг он прячет в блокнотах сочиненные им стихи? Глубокие, самобытные, завораживающие? Он сочиняет стихи и делает это намного, намного лучше, чем сама Тэ.Тэ. Вдруг можно будет что-нибудь выудить из них? О банальном плагиате речь не идет. Но можно подсмотреть в щелочку за какой-нибудь оригинальной мыслью. Как она снимает колготки и юбку, ходит голой по комнате, бреет лобок и подмышки, красит когти на ногах. А потом, когда она совсем разомлеет и раззевается, — ворваться в комнату и отметелить так, что она станет вообще не похожа на себя. И после этого — после того, как она, изуродованная до основания, перестанет быть собой, — мыслью можно пользоваться как своей собственностью. Вот что задумала Тэ.Тэ.! Украсть, перелицевать и выдать за свое. Но в Левиных блокнотах ее поджидает полный облом. Ничего сверхвыдающегося в них нет. Никаких стихов, никаких набросков к более крупным литературным формам (роману, рассказам). Нет даже намеков на путевые заметки или эссеистику. Все Левины записи вертятся вокруг кино. Вокруг отдельных режиссеров и фильмов, ими снятых. Это — своего рода досье, включающее и околокиношные подробности. Подробности носят не светский характер — скорее, прикладной: где какие картины снимались и когда; кто был приглашен на пробы и кто, в конечном итоге, утвержден; в каких реальных отелях жили съемочные группы, какие машины брали напрокат; как долго длились натурные съемки, как долго — павильонные, и сколько шампанского было выпито по окончании последнего съемочного дня. Зачем это Леве, а главное, — где он черпает все необходимые материалы, непонятно. Тэ.Тэ. решила было, что он сочиняет, придумывает свои собственные истории для того или иного фильма — так, забавы ради. Она даже не поленилась влезть в Интернет и выборочно проверить цифры, даты и места — все самым чудесным образом совпало! К тому же Левины записи намного обширнее, полнее и обстоятельнее, чем информация, которую можно скачать из инета. Как будто он сам работал на этих съемочных площадках. Был ассистентом по актерам у Антониони. Был реквизитором у Аньес Варда. Ставил свет у Феррери. Писал звук у Ромера с Риветтом. Может быть, это тоже было одно из проявлений болезни? Никто не может сказать точно. Как нельзя точно определить дату ее ПАДЕНИЯ С ВЫСОТЫ. Да и было ли падение? Конечно, дворцов спорта она больше не собирает, но любой дворец культуры (особенно на периферии) соберет без проблем. А ее выступление в клубах вообще может начаться с аншлага и закончиться грандиозной фанатской потасовкой. Не проходит и дня, чтобы ей не предлагали участвовать в корпоративах. Совсем недавно она посылала просителей подальше, в довольно резкой форме. Она посылает их и сейчас, правда уже без указания конкретного гинекологического адреса. Но что будет завтра, послезавтра, через 365 дней, через 600 — когда закончатся деньги и один за другим уйдут в небытие дворцы культуры? Два с небольшим года назад она даже помыслить не могла, что все закончится именно так. Два года назад, когда она была на гребне волны, и речи не возникало о глухой периферии. Но разве все закончилось? Ничего еще не закончилось, убеждает она себя. Ты не стала хуже и твоя музыка не стала хуже, наоборот, ты ищешь новые формы выражения и совсем недавно взяла в группу rеаl-индуса, играющего на real-ситаре. Ситар — та еще новизна. Ты стала изощреннее в текстах, это, собственно, уже не тексты — почти поэзия. И пусть Соня опрокинула тебя, и ты перестала быть основным ее проектом… Может быть, это и есть точка отсчета ПАДЕНИЯ С ВЫСОТЫ? Признать это означало бы расписаться в собственном бессилии. В том, что сама по себе, без денег, без раскрутки, без грамотно построенного пиара, она ничего из себя не представляет. «Лучше одно серьезное и стилеобразующее издание для лидеров мнений, чем тысяча бессмысленных сортирных листовок для быдла». «Лучше вообще не давать информационных поводов о себе, чем освещать бессмысленные и ничтожные события собственной жизни» — и сотня других правил, что в них экстраординарного? Экстраординарной была (и есть, есть!) сама Тэ.Тэ. Соня неоднократно говорила ей об этом. Теперь она гонит те же прокламации совершенно другому человеку. Другой девке, парвенюшке, заляпанной навозом провинциальной выскочке. Эта девка пошла еще дальше, чем Тэ.Тэ. Никаких спортивных купе, никаких харлеев — сплошной автостоп и любовные страдания в кузове фермерского грузовика, рядом с блеющей козой и птицами в клетках (не певчими, а теми, что идут в пищу). Босиком по асфальту в поисках лугов с ромашками. Вверх по эскалатору метро. Вниз по улицам, наперегонки с дождем. Как иначе, нужно быть демократичнее, нужно быть ближе к народу, и тогда народ поскачет во все мыслимые спортивно-развлекательные комплексы с гоготом, ревом и желанием содрать с тебя майку и вытащить шнурки из твоих ботинок. Тэ.Тэ. перестала быть Сониным основным проектом если и не внезапно, то как-то очень скоропалительно. Два с небольшим года назад она была на гребне волны, и что такого криминального углядела в этой волне Соня? Разве она шла на спад? Разве в ней стояли колом пластиковые бутылки, разве в ней плавали рваные гандоны и смятые пачки от сигарет? Совсем нет — вода была прозрачной, ничем не замутненной. Разве что легкий налет звездной пены. Но Тэ.Тэ., играючи собиравшей тогда пяти- и десятитысячники, — разве ей не простительна звездность? Дурацкий эпизод на Московском вокзале в Питере — может быть, это и есть точка отсчета ПАДЕНИЯ С ВЫСОТЫ? Да нет, его ничтожность обезоруживает, сражает наповал. И в горячечном бреду его не назовешь тем маленьким камешком, который вылетел из-под соскользнувшей ноги. Но почему-то он тревожил Тэ.Тэ. Ощущение того, что из двух дверей была выбрана не та, что нужно, и все пошло наперекосяк, не проходило довольно долго. Ничтожный, ничтожный эпизод. Эпизодик, эпизодишко. Они с Соней возвращались в Москву после изматывающего концерта, а еще Тэ.Тэ. думала о Леве. О том, что принимая участие в его судьбе или вовсе отстранившись, она все равно будет выглядеть сукой. Находиться рядом с ним — сплошное мучение, сплошное надругательство над здравым смыслом (в Левином случае — это и правда надругательство). И лучше бы ему умереть, чем существовать в таком состоянии. Кондиционер. Кондиционер в купе не работал, и это стало последней каплей. Переполнило чашу терпения Тэ.Тэ. Она выскочила на перрон, едва не сбив с ног своего тогдашнего, полагающегося ей по статусу телохранителя Макса, — чтобы обрушить на Сонину голову все, что она думает об этом гребаном городе, гребаном поезде и гребаном кондее. Соня стояла у вагона и курила. Вообще-то она делала это нечасто, без всяких к тому предпосылок рабочего или личного характера. Просто — захотел человек потешить легкие, и потешил. В другой раз обязательно воздержится. Тэ.Тэ. в три секунды высказала Соне все свои претензии (вовсе не запредельные, нужно сказать) и только потом заметила эту деваху. Что она делала рядом с Соней, было совершенно непонятно, поскольку монтировались они слабо. А точнее — не монтировались никак. Девахе было лет восемнадцать или около того, и для своего возраста она была, мягко говоря, несколько крупновата. Во всяком случае, Тэ.Тэ. смело бы срезала с ее ляжек и спины кэгэ 15 или 20 и пустила бы их на корм свиньям. Кроме того, одежда девахи оставляла желать лучшего. Бедненько, но чистенько, как выражался один знакомый Тэ.Тэ., стилист по имени Илья. В свое время, когда Тэ.Тэ. еще не была такой знаменитой, именно он придумал ее, ставшую впоследствии харизматичной, фирменную стрижку; только и было в этом Илье хорошего, что суперпрофессионализм, а человеком он оказался дрянным. Жадным до денег, самовлюбленным и предельно эгоцентричным. Но именно таким и везет в жизни, именно у таких все складывается самым шоколадным образом. Впоследствии следы Ильи затерялись в мировом пространстве, но Тэ.Тэ. ни секунды не сомневалась: сидит эта сволочь сейчас в собственном салоне где-нибудь в Сан-Диего, Лос-Анджелесе или педриликанском Сан-Франциско и денежки кассирует. Да черт с ним, с Ильей. Длинная юбка, джинсовая рубашка, арафатка и тяжелые ботинки — то еще было зрелище, смех да и только. Зато лицо этой нескладной девахи… Оно было совершенно необычным… Не само лицо, конечно (хотя его без всяких натяжек можно было назвать симпатичным и даже хорошеньким), а… Его выражение, что ли? Свет, от него исходивший?.. Определенно — это был свет, способный добраться до самых потаенных, скрытых во тьме человеческой плоти уголков. Как будто эта странная деваха знала то, чего не может знать простой смертный. Не должен. Разве об этом она подумала, стоя на перроне Московского вокзала? Нет — эти мысли случились много позже. А тогда она — по инерции, связанной с кондеем, — как-то нехорошо обозвала ее. «Толстой жабой», что ли? Идиотское выражение. Что было потом? Потом Соня сказала, что это дочь ее старинного друга — вот новость так новость! До этой новости Соня представлялась Тэ.Тэ. абсолютной и тотальной одиночкой. Одиночка рождена из споры прилетевшей из дальнего космоса бактерии и умудряется даже на Земле существовать, не вступая в близкий контакт с окружающим миром. Что было потом? Брошенная вскользь фраза о том, что деваха является поклонницей Тэ.Тэ. Напрасно Соня произнесла ее: Тэ.Тэ. ненавидела своих фанатов лютой ненавистью, о чем и сообщила всем присутствующим. Что было потом? Ничего. На этом инцидент был исчерпан, деваха растворилась в ночи, и, когда поезд тронулся, Соня предложила Тэ.Тэ. выпить водки. — Сегодня печальный день, — сказала Соня, опрокинув первую рюмку и, по обыкновению, закусив ее салатным листом. — А что случилось? — на долю секунды взволновалась Тэ.Тэ. — Сегодня мы потеряли твою поклонницу. — Кто-то умер? — Ты умерла, детка. Для той девчонки с перрона после всего, тобой сказанного, ты умерла. И боюсь, что навсегда. — A-а… Ты имеешь в виду толстуху? — А она кажется тебе толстухой? — Нет, ну… — подобного вопроса от Сони Тэ.Тэ. не ожидала никак и потому задумалась. — Объективно, ей надо бы сбросить десяток килограмм. Или пятнашку. И все будет в порядке. — Что еще ей надо сделать, чтобы все было в порядке? — Не знаю, — Тэ.Тэ. была явно сбита с толку. — Наверное, прикид сменить. Прикупить одежку понаряднее. А то она выглядит, как юный бомж, ты уж прости. — Что еще? — Я не понимаю сути вопроса. Тебя что-то задело? — Нет, — быстро ответила Соня. — Просто любопытно… Знаешь, она работает в хосписе, эта девчонка. Постоянно находится рядом с умирающими людьми. — Ей можно только посочувствовать. А вообще, я бы посоветовала ей сменить работу. И ты могла… посоветовать… Как старинная подруга ее отца. Я не знала, что у тебя есть друзья. — У меня нет друзей. А старинная подруга — просто фигура речи. — Эвфемизм? — Что-то вроде того, — вторую рюмку Соня выпила сама, не ожидая Тэ.Тэ. — Если бы я встретила людей, которые… м-м… присматривают за твоим братом, я бы тоже посоветовала им сменить работу. Какой прок возиться с сумасшедшим? Резкая боль пронзила Тэ.Тэ. Резкая и ослепительная, сразу в нескольких местах. В затылке, в сердце и (что самое неприятное) — в солнечном сплетении. Из-за нее дыхание у Тэ.Тэ. затруднилось, а перед глазами поплыли черные круги. До сегодняшнего дня Левина тема никогда не обсуждалась в таком циничном и омерзительном ключе. Левина тема вообще была табу. Хотя в самом начале их совместной работы именно Соня очень помогла Тэ.Тэ. Нашла для несчастного Левы закрытую профильную клинику, больше напоминающую санаторий (правда, с решетками на окнах, выкрашенными в белый цвет). Клиника была небольшой и стоила баснословно дорого. Но, во всяком случае, там не издевались над пациентами и не кололи их тяжелыми и разжижающими и без того некрепкие мозги химическими препаратами. Диагноз, который когда-то поставили Леве, стал проклятием Тэ.Тэ. Поначалу это была малопрогредиентная или вялотекущая шизофрения, с довольно длительными периодами ремиссий и сезонными обострениями. Первые ее признаки проявились, когда Леве было восемнадцать, а Тэ.Тэ. — шестнадцать с половиной. Тогда они жили втроем — с бабкой по отцовской линии. Отец, строитель по профессии, стал жертвой несчастного случая, когда Лева с Тэ.Тэ. были еще малышами: на него свалилась бетонная плита. Еще через три года умерла от рака мать, — Лева пережил ее смерть гораздо острее и болезненнее, чем Тэ.Тэ. А уж в четырнадцать-пятнадцать лет ее и вовсе ничего не волновало, кроме первых гитарных опытов с группой таких же оболтусов, регулярно собиравшихся в заброшенном гараже. Оболтусы беспрекословно подчинялись Тэ. Тэ., считали гением (!) и все до единого были безнадежно влюблены в нее. Тэ.Тэ. же все эти вздохи, взгляды, дрожащие пальцы и тайные приглашения на тайную свиданку были до фонаря. Музыка, вот что ее интересовало. Она довольно часто пыталась поговорить о Своей Музыке с Левой, но Лева был слишком умным, слишком всезнающим, чтобы посмотреть на ее композиторские опыты непредвзято. Ему повсюду слышались отголоски других исполнителей, других мелодий. К когда-то заявленному Жаку Брелю прибавились Мишель Легран, Фрэнсис Лэй, Жильбер Беко и Жорж Брассенс, Серж Реджиани, Серж Генсбур и Дик Аннегарн. И это были только французы, которых Лева обожал! А если приплюсовать к ним американцев, которых Лева не любил, и англичан, к которым относился с интересом?.. Людей наберется не то что на диксиленд — на целый Кубанский хор! После разговоров с Левой Тэ.Тэ. чувствовала себя раздавленной и униженной и давала себе самые страшные клятвы никогда больше не обсуждать с ним Свою Музыку. Или — в отместку — порвать его кино-блокноты, ко