Танцы с медведями
Такое, за что они охотно и дорого заплатят.
Естественно, правители заведомо скупы с теми, кто оказывает им услуги. Поэтому для получения достойной награды требовался молчаливый партнер. Некто, занимающий высокое положение в администрации. Работа Довеска заключалась в том, чтобы найти этого персонажа, ну а сам Даргер старательно изображал приманку.
Кухня «Ведра гвоздей» вела в длинный коридор. Сквозь приоткрытые двери можно было разглядеть мясные лавки, судомойни, грибные плантации, генностыковочные лаборатории и тому подобные заведения. Здесь обитали низшие слои рабочего класса. Эти люди мрачно цеплялись за скудные средства к существованию и отчаянно боялись, что могут потерять хватку и рухнуть в бездну безработицы и нищеты.
Даргер и Пепсиколова прогрохотали вниз по металлическим ступеням, готовым провалиться от старости на самое дно, где выживали лишайники и светящиеся грибы. На пересечении двух коридоров безногий ветеран войны с растущими из щеки щупальцами продавал масляные лампы и одеяла. Пепсиколова бросила ему несколько рублей, и тот зажег две лампы плюющейся серной спичкой. Пламя сначала взмыло вверх, но сразу же опало, когда продавец подкрутил фитили. Пепсиколова вручила одну лампу Даргеру.
Металлические части светильника казались хрупкими, а тонкие стеклянные пластинки, похоже, могли разбиться от слабого прикосновения.
— А это не огнеопасно? — спросил Даргер.
— Если Москва горит, то она сгорит дотла, — пожала плечами фаталистка Пепсиколова.
И она принялась спускаться по второй крутой и бесконечной металлической лестнице. В конце концов путники оказались в обширном и сумрачном станционном вестибюле с мраморными стенами. Бетонные причалы окаймляли подводную реку, чьи воды были черны, как Стикс.
— Это Неглинная, — произнесла Пепсиколова с оттенком грусти. — Бедняжка замурована с незапамятных времен.
При виде гостей горстка гондольеров побросала сигареты и принялась размахивать фонарями, зазывая вновь пришедших на свои суденышки. Но Пепсиколова их проигнорировала. У конца причала стоял маленький челнок. Она забралась в него, а следом за ней и Даргер.
Когда они готовились отчалить, случилась странная сцена. Из мрака возник почти бесплотный и бесцветный персонаж и протянул три пачки сигарет, которые Пепсиколова приняла без единого слова. Лицо существа ничего не выражало, двигалось оно вяло. Потом отвернулось и спустя секунду исчезло.
— Кто это был? — поинтересовался Даргер.
Пепсиколова раздраженно отмахнулась и прикурила сигарету.
— Кое-кто. Посланник. Не из тех, до кого кому-либо есть дело.
— Ты бы не курила. Здоровее была бы.
— Расскажи мне что-нибудь такое, чего я не знаю, — отрезала Пепсиколова и оттолкнулась шестом.
Даргер развалился на корме. Он наблюдал за Пепсиколовой, освещенной бликами фонаря. Когда она опиралась на шест, он не мог не замечать, что у нее очень милая попка. Долгие месяцы в обществе изысканных и неприкосновенных женщин сделали его остро восприимчивым к чарам их несовершенных, но (теоретически) податливых сестер.
В начале их похода он похлопал ее по заду, главным образом для утверждения себя в образе незначительного типа — то есть исключительно ради притворства. И как же она выгнула спину! Она ж едва не замурлыкала! Даргер льстил себе, что женщинам он нравится, но Аня Пепсиколова отреагировала настолько необычно, что заставляла предположить более сильные чувства по отношению к нему.
Даргер предвкушал, как познакомится с этой штучкой гораздо ближе. Однако на данный момент пусть она потомится на задней конфорке. Скоро у него будет предостаточно времени для романов.
И еще он надеялся, что не разобьет ей сердце, когда ему неизбежно придется двигаться дальше и оставить ее ни с чем.
Темные волны ударялись в борта лодки. Пепсиколова увлекала его все глубже в тайну.
Сегодня был вторник, поэтому Довесок устроил очередное чаепитие. Поперек всей комнаты по обе стороны от разделительного экрана поставили одинаковые половинки столов. Кучки мужчин (женщины отсутствовали, потому что вполне резонно находили предполагаемое сравнение с Жемчужинами болезненным) соперничали за внимание красавиц, пока лакеи с безумно сверкающими глазами следили за нуждами своих господ и быстро наполняли их чашки. Порой какому-нибудь господину удавалось отвлечь Жемчужину от своих соперников, и двое замирали поодаль, тихо переговариваясь через полотнище.
Девушки не надевали вуалей, поскольку они находились в доме и придерживались здешних традиций. Это придавало Жемчужинам пикантную дерзость и добавляло особую пряность к самым невинным их замечаниям.
Зоесофья изящно порхала от стола к столу. Она успевала отвлечь Русалку от лести юного обожателя, которую та начинала воспринимать слишком серьезно, и ловко переключала внимание отставного генерала с Евлогии на Евфросинью, чтобы каждая могла потом обвинить его в непостоянстве. Если беседа становилась чрезмерно горячей, она приглушала ее, пока неандерталец не бросался на обидчика. А если разговор не клеился, Зоесофья оживляла его двусмысленно-сестринским поцелуем во влажные губы Нимфадоры. Когда она закончила обход и Олимпия встала, чтобы сменить ее, атмосфера в комнате значительно наэлектризовалась.
— Барон волком смотрит на любого, кто пытается сесть за твой столик, — шепнула ей Олимпия.
— Я знаю. Ужасное хамство с его стороны.
— Но это также очень показательно в плане его намерений. Как и манера твоего молоденького художника, того, с неудачными усиками, который отказывается реагировать на грозные взгляды.
— Оба перегнули палку. Боюсь, один из них неизбежно убьет другого.
Олимпия нацепила маску утомленного безразличия.
— Всегда найдутся еще художники, они взаимозаменяемы. Но, судя по всему, если бы пал Смоленский Мясник, все приняли бы это за акт благородной гражданской духовности.
— Ах ты, вредная, порочная девчонка, — прощебетала Зоесофья и склонила голову. — Когда-нибудь превратности политики освободят нас из княжеского гарема, и ты осчастливишь какого-нибудь несчастного мужчину.
— Несчастных, — надменно провозгласила Олимпия. — Много, много, много мужчин.
Сказать по правде, Зоесофью подобные приемы утомляли. Однако Жемчужины пребывали в лихорадочном состоянии и явно соревновались между собой. Их интересовало только одно: кто следом за Этери отправит в мир иной незадачливого кавалера, к примеру спровоцировав дуэль. Самоубийство уже имело место быть, поэтому вообще не рассматривалось как нечто стоящее. Зоесофья тоже хотела приложить к процессу максимум усилий. Она подошла к столику, где сидели барон Лукойл-Газпром и художник, которого, если начистоту, она находила таким скучным, что не могла заставить себя запомнить его имя. Ухажеры нетерпеливо ждали ее возвращения. «Никодим, дорогой», — обращалась она к барону, а к художнику: «Мой крольчонок!»
— Вот и вы, дражайший ангел! — Художник был тощий, как борзая, и нервный, как две легавые. — Я умер тысячу раз за время вашего отсутствия.
— Мне пришлось хуже, — сухо заметил барон. — Он, по крайней мере, не делил стол с придурком.
Барон был богат и красив, хотя в его кругу это было само собой разумеющимся, а его влиятельность в области политики являлась плюсом для Зоесофьи. Но главное, он считал себя умным, а такие люди неизменно и с восхитительной легкостью поддаются манипуляции. Он подался ближе к экрану и произнес негромким игривым тоном:
— Скажи, ma petite minette, [9] каков кратчайший путь в твою спальню?
— Через свадебную часовню, — рявкнул неженатый художник.
Зоесофья позволила себе спешно подавленный смешок.
Барон поморщился, но тотчас парировал:
— Милая барышня, наивный… юнец подталкивает вас на мрачный путь. Сам я проделал его и не могу рекомендовать ни опыт, ни конечную перспективу.
— Но я сделал даме приличное предложение, — возразил художник.