Он убил меня под Луанг-Прабангом

- Вы просто устали, милый, - сказала Тань, целуя Эда. 
Эд повернулся на спину и закурил. 
- Ты все знаешь, Тань? А? Ты, знаешь все? 
- Про мужчин я знаю все, - улыбнулась она в темноте, - а про себя я ничего не знаю. 
- Наверное, в моем возрасте уже нельзя ложиться с женщиной, если не любишь ее. Или хотя бы не увлечен самую малость. 
- Вы хотите обидеть меня? 
- Прости. Просто такая дурацкая привычка - рассуждать о себе вслух. 
- А я думала, что писатели чаще думают о других. 
- Ты тоже думаешь? - сказал он жестко. - Кто бы рядом со мной хоть немного не думал, а? 
- Поспите, милый, - сказала она, обнимая его своей тонкой, прозрачной рукой, - вам надо отдохнуть. На этой страшной войне вы совсем не щадите себя. 
- Ты заплачешь, если я ударю тебя, Тань? 
- Если вам станет легче - ударьте. Я не заплачу. Хорошо, что вы сказали, а то я бы очень удивилась. Меня никогда не били. 
- Это хорошо. 
- Я любила первого мужчину. Побои нравятся тем женщинам, которые поняли любовь после насилия. 
- А кто был твоим первым? 
- Муж. 
- Где он? 
- Его убили. 
- Когда? 
- В позапрошлом году. 
- Кто? 
- Вы. Он попал в бомбежку. 
- И ты можешь лечь со мной в постель? 
- Люди никогда не умирают бессмысленно. Значит, его смерть была угодна богу. Иначе бы он не погиб. Ну, ложитесь сюда, - сказала она, - еще ближе. Вам надо отдохнуть, и тогда вы будете сильным. 
- Тебе было хорошо только с мужем, Тань? 
- Нет. Мне было хорошо с другими тоже. Мне с вами будет тоже очень хорошо. 
Эд поднялся. Ему хотелось сказать этой красивой женщине что-то грязное и злое, но он ничего ей не сказал. Он только попросил: 
- Одевайся, Тань. Мой друг отвезет тебя домой, а я поеду на аэродром. 
Он зашел в комнату к Фаину. 
- Ты не спишь? 
- Сплю, - ответил тот, пряча диктофон. - А что? 
- Отвези женщину домой, а я пока оденусь и позвоню Биллу. 
...Билл не поднимал трубку, потому что Сара тихо, то и дело оглядываясь на спящего, опасаясь разбудить его, ненароком выдернула каблуком штепсель телефона из белой фосфоресцирующей розетки. Когда штепсель брякнулся на кафельный пол, Сара, вздрогнув, замерла и осторожно повернула голову: Билл по-прежнему сладко посапывал во сне. 
Она тихо приоткрыла дверь, и дверь длинно, протяжно заскрипела. Сара снова вся замерла и снова обернулась на парня, повторяя про себя как заклинание: "Сейчас, ну сейчас, сейчас... сейчас". А выйдя из его комнаты, она побежала по длинному стеклянному коридору и уже не боялась холодного перестука каблуков по кафельному бело-голубому полу. 
Около двери, которая вела на улицу и которая была все ближе и ближе, которая наваливалась на нее, как громадная тяжесть, и приближалась к ней, как будущая свобода, появился Самни, тот чревовещатель, который так смешно пугал ее в баре. Он появился неожиданно - видно, быстро выскочил из своей комнаты. Он стоял в майке - здорово пьяный. 
- Хэлло, - сказал он, больно схватив Сару за руку. - Хэлло. Где наш Билл? 
- Что? Он у себя. Пустите, мне больно руку. 
Не открывая рта, он произнес горлом: 
- А вот у меня болит душа! Это хуже, чем ручка! 
Он потянул Сару к себе и сказал: 
- Зайдите ко мне на минуту, я вам что-то покажу... 
- Хорошо, - сказала Сара, - только пустите руку. 
Он покачал головой, и странно улыбнулся, и обнял Сару. Она рванулась что было сил: Самни, потеряв равновесие, упал, увлекая Сару за собой - на холодный голубой кафельный пол. Она ударила его каблуком в живот, он, охнув, отпустил ее руку. Сара вскочила и выбежала из двери. Она бежала по темной улице, больше всего страшась услышать позади себя сопение этого Самни. Она боялась оглянуться, она бежала, повторяя все время: "Сейчас, сейчас, Эд, родной, сейчас! Сейчас, Эд!" Она часто жмурилась, чтобы отогнать навязчивое, до ужаса явственное видение: голова Билла на смятой подушке и слюнка, которая стекала желтым пятном из его большого мальчишеского рта, а еще она видела близкое лицо Самни, который хватал ее и что-то говорил, а губы его были недвижны, как и недвижно лицо, замершее словно маска. 
04.47 
- Мой парень где-то загулял, - сказал Эд вернувшемуся Файну. - Хочешь слетать со мной? Это будет нетрудный полет. 
- Спасибо. 
- Спасибо - да? 
- Конечно. Сейчас я переоденусь. 
- Зачем? Включим печку, ты не замерзнешь. 
Когда они сели в машину и Стюарт включил зажигание, Файн спросил его: 
- Скажи правду: ты летишь со злобы? Тебе надо сорвать злобу? Или что? 
- Как тебе сказать? - медленно ответил Эд. - Наверное, я лечу сейчас только потому, что, садясь за штурвал, начинаю по-настоящему ощущать свою силу. 
04.57 
- У нас батарейки еще не сели, Ситонг? - спросил Степанов. 
- Хочешь послушать радио? 
- Да, - ответил Степанов, но, взглянув на часы, попросил: - Погоди включать. Сейчас одна музыка. Знаешь, когда я слушаю радио, я думаю, что мир все-таки плоский. Разность часовых поясов, по-моему, выдумали досужие мудрецы. 
- Конечно! - радостно согласился шофер. - Я ничего в этой премудрости так и не смог понять. 
- Вообще-то мир - круглый, - сказал Ситонг. - Это точно. Почему тебе кажется, что часовые пояса выдумали? 
- А вот ты послушай последние известия... Весь мир передает последние известия в одно и то же время. Как уговорились. 
- Вообще-то верно, - сказал шофер. - Мир прекрасен, как синяя равнина при рассвете... 
Ситонг засмеялся и сказал: 
- Может, послушаем музыку? 
- Я боюсь, не хватит батареек на последние известия. И так радио еле слышно. Хочется послушать последние известия. 
- Скорбные и радостные известия с полей битв, - заключил шофер в своей обычной манере, - заслуживают того, чтобы мы ограничили музыкальные программы. В конце концов мы можем спеть сами. 
- Ты скоро совсем перестанешь говорить, а начнешь петь - сказал Ситонг. - Прямо соловей, а не шофер. Еще б заводную ручку с собой возил тогда полный порядок! Выключи фары, в тумане лучше ехать без света. 
Шофер убрал свет, и в зыбкой, рассветной, сероватой мгле Степанов увидал расплывчатые фигуры. Люди в длинных одеяниях ходили по кругу, словно в феерическом сказочном хороводе. Движения людей были ритмичны, будто согласованы с неслышимой, но очень четкой музыкой. 
- Что это? - спросил Степанов. 
- Это? - переспросил Ситонг. - А, это, наверно, ансамбль "Сипахатон". Здесь же равнина, они тут репетируют по ночам. От скал ведет траншея, они в случае чего убегают. Здесь до скал метров пятьдесят. 
- Остановись, - попросил Степанов. - Давай посмотрим. 
- Нельзя. Светает. Надо проскочить долину. Тут еще километров десять открытой долины. 
- Ну хоть на минуту, - попросил Степанов. - Я не буду вылезать, только выключи мотор, это надо слушать... 
- Выключи мотор, - сказал Ситонг, и шофер выключил мотор, и стало тихо. 
И в этой наступившей тишине Степанов услышал песню. Она была очень странной - то быстрой, то - вдруг - замирающей. В такт этой песне по зеленой поляне двигались танцовщицы, то появляясь, то исчезая в белом тумане. 
- Ты оставил пленному риса? - шепотом спросил Ситонг шофера. 
- Оставил. 
- Тише, - попросил Степанов. 
- И банку консервов, - шепнул шофер. 
Степанов смотрел на танцовщиц и вспоминал Дунечку: она любила танцевать, когда ее никто не видел. Движения ее были неожиданны и странны. Лицо ее замирало, очень взрослело, и под глазами залегали серые тени - от волнения. Она слушала свою музыку, которая звучала в ней, и маленькое ее тело двигалось по комнате, подчиняясь этой не слышимой никому, кроме нее, музыке. 
Однажды Степанов спросил ее: 
- Про что ты танцуешь, Дуня? 
- Ну... Не знаю, - ответила она. - Когда как. Иногда я танцую про кукол, иногда по то, какое вкусное мороженое... Не знаю, - повторила она, и в интонации ее прозвучало что-то взрослое и чужое - то, что Степанову не дано было понять.