Exciter (СИ)
Еще не сойдя с трапа, я отметил его присутствие, разъяренный флюид воды и ртути. Фыркнул. Да, ему сложно замаскироваться. Мой Ангел – продолжатель Меркурия, в то время как сам я Плутон.
Меня любезно избавили от формальностей и паспортной проверки. Конвоиры выстроились в две шеренги. Я вышел с ними в зал встречающих и молча отдал кейс директору программы ядерной информации США. Он что-то говорил, я пожимал ему руку, улыбался и не слушал. Смотрел в бок. Из тысячи скучающих американцев, толстых, тонких, высоких и низеньких я сразу вырвал его гибкую развязную фигуру, подпирающую зеркальную стенку. Простился с делегацией, сославшись на усталость и жесткий график, и растворился в толпе. Подошел и встал напротив, в метре от него. Но даже в метре притяжение между нами чудовищно.
- Скажи, что ты не убил его, - Андж подходит. Полметра. Наши волосы шевельнулись, медленно тянутся друг к другу.
- Я вколол в Ла синтетический сателлит из ампулы №1. Это уничтожило вирус. Его я не убил.
- Вирус – это ещё не все. Ты отравил его своей черной скверной.
- Я знаю. Но её вывести не так-то просто. Подождем.
- Сколько?
Я неопределенно мотнул головой. Его рот разжался из жесткой тонкой полоски, приняв правильную форму. Безукоризненную. Похоже, он не будет меня наказывать и отбирать то единственное, чем я дорожу. Подошел ещё ближе. Счет идет на дюймы. Наши тела сейчас…
Волна повторяющихся электрических разрядов, треск и снопы искр. В восьмом терминале LAX погас свет. Я пожал плечами и осторожно забрал его губы в свои.
- Ты прощаешь меня? - мы вышли из терминала по темной подземной парковке, оставшись в стороне от аварийных выходов, бегущих людей, суматохи, криков и паники. - В наказание?
- Подождем, - вот и его Феррари, по особому капризу окрашенный в черный и фиолетовый цвет. Цвет моих глаз. Анджело замешкался с ключами, коварно улыбнулся и бесцеремонно засунул обе руки мне в штаны. Я замер, наслаждаясь. - Твоя тень отозвана со спецоперации по ликвидации, можешь расслабиться. Она тебя не предаст.
- Почему она работает отдельно от меня?
- Хэлл искусственно её оживил. Искусственно и временно.
- Значит, это вовсе не привет из дома¹?
- Нет, родной. Это чудо современной генетики.
- Ненавижу инженера…
- Скажешь ему это лично, Юлиус, - Эндж довольно рассмеялся и сел за руль. - Но это будет завтра, на торжественном открытии его отреставрированной лаборатории. А сегодня мы едем на шоппинг. Я должен купить тебе галстук.
*
Жизнь не может зависеть от одного фактора. И не может потерять смысл с утерей данного фактора. Каким бы он ни был. Важным, большим, длительным или уникальным. Так меня учили на уроках психологии, этики и здоровья.
Все представления об этой жалкой гребаной жизни разлетелись, разбившись к чертовой матери! Есть куча неровно отколотых кусков, кровавых и гниющих. И куча эта – я. Не могу собраться обратно, все время распадаюсь на части. Сколько дней прошло? Сколько месяцев… А кровь капает всё так же. И куски не срастаются. Ничего не срастается. Становится только больнее.
В нарушение учебного плана я не сделал ни одного обязательного задания. Я упрямо рисую черные холсты. В них преобладают темно-красные тона, ядовито-оранжевые, ещё голубые и фиолетовые штрихи, холодные, флуоресцентные… светящиеся во тьме. Я пишу их маниакально, это единственный способ не заглядывать на дно бутылки и не смолить. Я не общаюсь с матерью, не хочу видеть Клайда, я разговариваю, только когда меня окрикивают. Меня боятся, но выгонять не решаются. В моих глазах поселилось что-то ужасное. Это передается холстам и краскам… и мои мрачные работы путешествуют по мировым выставкам, притягивая максимум внимания. Мне все равно. Недостатка в деньгах я не испытываю. Я мог бы вообще ничего не делать, а отправиться, например, в морской круиз. Но это равносильно самоубийству, я выпрыгну в воду. А здесь, на суше, меня манят высокие этажи, мне нельзя близко подходить к краю, иначе соблазн пересилит.
Я опасен сам для себя, но пока ещё не опасен для общества. Я принудительно сходил к психиатру два раза, но кроме невроза на почве гормонального сбоя он ничего не обнаружил. Дурак. Вы все – дураки. Вы ничего не знаете, и я никогда не захочу вам рассказать. С чем я столкнулся и почему я это никак не могу пережить.
Я раздраженно вытер пот со лба, зачерняя жирной тушью углы картины, слой за слоем. Это моя последняя работа, восемнадцатая за год. Да, пора уж признаться себе. С тех пор прошел год. Точнее, завтра – годовщина с момента его ухода. И на завтра же намечено открытие выставки художников-постмодернистов здесь, во Флоренции. Я должен приготовиться, побриться, замазать глубокие круги под глазами, изобразить тень улыбки. Но сначала – я должен закончить картину. Она божественна. То есть антибожественна. Я изобразил мрачный переулок в бедном квартале, там не горят фонари, асфальт разбит, кругом мусор. Свет падает только от тусклой луны, но она за кадром, не попала на холст. Посередине переулка ступает он. Я поймал один из самых роскошных моментов его походки. Ноги обуты в огромные сапоги с металлическими вставками, выше – латексные штаны, вместе они дают поразительный двойной отблеск. А ещё выше – он обнажен, и его кожа светится… я сдержал всхлип. Его руки пусты, пристегнутая к поясу кобура с пистолетом почти сливается с фоном, оружие незаметно, но зато его глаза таят страшную угрозу. И губы, насмешливый изгиб, кровавый оскал… клыки я не рисовал, они излишни. Он и так смертельно опасен. Вокруг его фигуры, окутанной черным облаком волос, сам собой вырастает ореол, огненное кольцо, но огонь холодный. Не желтый и даже не белый, почти голубой. Издали Демон и его гало напоминают громадный зрачок хищного глаза. Он совершенен. Я никогда не рисовал с таким упоением. И сам себе делаю больно. Глупец.
Я вздохнул и откинул голову, делая передышку. Шея болит, но нужно потерпеть и закончить. Пока встал поодаль, оценивая технику. Тьма уже достаточно хороша, густая, беспросветная… такая, которую он любит. Наверное, он оценил бы. Если бы хоть чуть-чуть испытывал интерес ко мне и к живописи.
Я отогнал неприятные мысли. Нужно вернуться к его глазам, они сверкают на бледном лице так, как мне не нарисовать, но я должен попытаться. Я смешал обычную фиолетовую гуашь с лакирующей серебряной краской, но оттенок получился кошмарным. Я нанес его в качестве основы, оставил высыхать и теперь попытаюсь смешать ещё раз. Возьму термостойкое глянцевое серебро и более темный оттенок фиолетового. Дело мое провальное, потрачено впустую более семи часов, но упрямство побеждает. Демон смотрит на меня с широченного холста. Я сдержал желание впиться в его нарисованные губы, поставил картину сушиться и свалился в ненавистную постель. Завтра ответственный день, а я не высплюсь, как всегда. Приедут эти… оба. Клайд и Соланж. Я разучился звать её мамой. Вообще разучился звать хоть кого-то. Клайд быстро оставил попытки наладить со мной контакт, и хоть за это я ему очень благодарен. Но завтра, завтра…
Я смежил веки. Они быстро краснели под напором слез.
*
Флоренция гудела. Конец жаркого лета 2013, открытие арт-сезона, двадцать седьмой по счету фестиваль искусства, постмодернистская выставка и первые его талантливые пташки. Здесь экспонировались десятки начинающих итальянских и французских художников, они даже могли рассчитывать на покупателей, так как выставка являлась одновременно и ярмаркой.
Ла Нуи нервничал и позволил себе сигарету. Он вел им строгий учет, боясь сорваться, но день выдался особенный, требующий полной собранности и внимательности. Он выгодно занял самый нижний участок аллеи, перекрытой для экспозиции, чтобы спускавшиеся вниз посетители видели его работы последними и получали от них яркий и неизгладимый след. Нескольким коллекционерам он уже ответил отказом на продажу „E ‘eccitatore“² – именно так Ла назвал законченный накануне портрет. По понятным причинам он интересовал покупателей больше остальных работ. Другие картины были сильнее наполнены символизмом и мрачной любовной лирикой: стальными шипами, складывавшимися в жуткие цветы, бурлящими водопадами черной крови, ржавой сумеречной пустыней, обглоданными костьми, игральными картами и белыми масками. Здесь же была конкретика. Волшебная фигура, неслышно скользящая в ночи, убийца, чьи глаза обещают так много.