Отрицаю тебя, Йотенгейм ! (Должно было быть не так - 2)

Я." 
По пути назад, перед переходом на больницу, навстречу шел другой стукач из хаты 226 -- Валера. Этот, как и Слава, не ожидал встречи, а вертухаи, случайно, конечно, на некоторое время остановились, и не заговорить со старым знакомым было неприлично. -- "Как дела?" -- смутившись, поинтересовался Валера. -- "Дела у прокурора" -- ответил я. Видя, что дальше разговор не идет, провожатый Валеры повел его дальше, а я заковылял за своим. Вызов закончился действительной случайностью: на одной из лестниц повстречался кум, что мариновал нас в хате 228 и 226. Кум был в повседневной своей военной форме. (Это здесь они душегубы, а на воле они "пожарники".) Увидев меня, кум отвернулся и постарался пройти мимо. -- "День добрый, --поприветствовал его я, -- как Ваши дела?" -- "Я Вас не помню, -очень вежливо отозвался кум, но остановился. -- А Вы кто?" -- "А я Павлов. Давеча с Вовой Дьяковым и Славяном гостил у Вас в два два шесть и два два восемь". -- С моей стороны это была дерзость. Вертухай притормозил, не зная, как себя вести. Мне же реакция кума могла дать представление о том, насколько прочно мое положение. -- "Вы сейчас на больнице?" -- так же вежливо и бесстрастно поинтересовался кум. -- "Да" -- с удовольствием ответил я. -- "Я желаю Вам всего хорошего. До свиданья" -- "До свиданья". -Вертухай во все глаза глядел на эту сцену. 
Заторопился в родную хату Вова: "Пойду я к себе. С врачом разговаривал. Она мне: "Надо еще подлечиться: у Вас астматический компонент". А я ей: "Нет, пойду в хату. Выписывайте меня. Скоро суд. На больнице был -- этого достаточно". Она мне: "А в чем обвиняют?" Отвечаю: "В контрабанде. А Вы думали, в чем?" Хорошая тетка. Лех, она же и у тебя лечащий?" -- "Вроде да". -- "Ну, и как она тебе?" -- "В каком смысле?" -- "Ну, как, ты же к ней не случайно попал". -- "Ты по себе-то других не суди". -- "Да ладно! Я и не скрываю". -- "А мне и вовсе нечего скрывать. Оставайся здесь, коли можешь, здесь же лучше, чем в хате. Хоть в карты поиграем, а там пока и без смотрящего обойдутся". -- "Да я уж там давно не смотрящий, там чего-то намутили, кто-то пришел..." -- Вова понес ерунду, которую и слушать не хотелось. На следующий день его выписали. Уходил Володя их хаты с явным облегчением: "Ну, наконец-то! За полтинничек вертухай по зеленой проводит в хату -- уже договорился. А то на сборке говно нюхать -- на х.. нужно!" 
А я остался, казалось, навсегда. Свободных мест полхаты, можно бродить меж кроватей, давить тараканов, курить и размышлять, и кажется, это верх благополучия. 
Арестант Сергей слушал разговоры наши с Вовой всегда молча и никакой реакции не выказывал, но говорить о своей делюге перестал, ибо съездил на суд и вернулся с диагнозом: 6 лет колонии общего режима (что гораздо хуже строгого; разница, примерно, как между общаком и спецом, недаром тюремная присказка гласит, что хорошо бы получить срок поменьше и режим построже); а злобу вымещал на молчаливом бомже, которому, все знали, через несколько дней освобождаться за истечением срока статьи. Однажды, когда Серега нанес бомжу несколько сильных ударов в челюсть, тот потемнел лицом, осел на койку и стал гаснуть. Казалось, умирает. Сергей испугался, тормошил бомжа, призывая очнуться, и больше уже не бил, и тот благополучно дождался дня, когда в девять утра за тормозами назвали его фамилию. Странное чувство испытываешь, видя как арестант уходит на волю. Нет, не зависть, скорее удивляешься возможности освобождения; обводишь взглядом сокамерников и думаешь, неужели и вот этот, и тот, и я -- тоже могут выйти за дверь и идти в любом самостоятельно избранном направлении? Сокамерники тем временем притихают и думают о своем. Нет, не легко провожать на свободу. 
Слышу закономерный вопрос: а что же ты, порядочный арестант, не заступился за бомжа? Ведь рукоприкладство на тюрьме запрещено. Напомню: каждый имеет право отвечать только за себя. Не всякому и это удается. Кому-то из Вас, читающих эти строки, еще предстоит увидеть тюрьму наяву, там и припомнятся Вам слова "не осуждайте, и не осуждены будете, ибо тем судом, которым судите, будете судимы сами". 
Итак, с Сергеем у нас сложились вполне добрососедские отношения. Остальная публика была невзрачна: то бомж, то стукач, премированный отдыхом на больничке, то наркоман с одной и той же темой на все случаи жизни, то вообще не поймешь кто, в общем, мелочь пузатая. Есть словоохотливый банкир, но от него подальше, а Серега вообще вопросов не задает, и потому первое дело -- карты -- уселись поудобнее, чтоб в шнифт не пропасли, и хорошо коротается время. По воле Серега крадун, специалист по карману. Между прочим, нельзя сказать "карманный вор". В лучшем случае тебя поправят. Один арестант, зайдя в хату, сообщил братве, что он воровал. -- "Так, значит, ты -- Вор?" -- последовал вопрос. -- "Да" -- ответил тот. И тут же получил кулаком по репе, несмотря на запрет рукоприкладства, ибо обосновать такое исключение из правил не составляло труда. Зашла речь о взглядах на жизнь. Говорю: "Каждому свое. Жизнь не понять, ее можно только прожить". Сергей в ответ: "Это так, но ты сам говорил, что существует непосредственное знание. Со временем понимаешь, например, что красть нехорошо. Жаль только, что потом забываешь". -- "Что мешает помнить?" -- "Ты на воле среди разных людей жил, а у меня, кроме преступников, нет знакомых. Освободился -- на тебе клеймо. На работу не возьмут, люди сторонятся. Слушай, если тебя на суде освободят, я заберу себе твой пояс? На зоне качаться буду, классная вещь для поясницы. И буду их, чертей, бить. Бить". -- Серега парень крепкий, и "чертям" определенно достанется. -- "Погоди! -- сует карты под одеяло и устремляется на звук звякнувшей кормушки. На продоле дежурит вертухайша, не чуждая желания пообщаться с арестантами, и Серега, наклонившись к кормушке, говорит с ней чуть ли не часами. Уже известно, что зовут ее Надя, бывшая учительница, иногородняя, приехала в Москву за лучшей долей, зарплата в пересчете на валюту 16 долларов в месяц. Иногда Надя отвлекается по делам, но потом сама открывает кормушку, или Сергей проволочкой через шнифт (чтоб не ударили с продола дубинкой по пальцу) отодвигает заслонку и, увидев Надю, стучит в тормоза: "Старшая! Подойди к семь два ноль!" (номер хаты с этого момента повествования уже не соответствует действительности: не помню; а тюремная тетрадь не сохранилась, сжег я ее на мартовском снегу в лесочке перед домом вместе с тюремными вещами, и горели они, надо заметить, по-особенному, долго, зловонно и дотла). Надя повелительно отвечает: "Что нужно!?" -- и беседы продолжаются. Я уже играю с воображаемым соперником, отчаявшись дождаться Серегу, а тот уже расстегнул штаны и, отойдя от кормушки, покачиваясь демонстрирует Наде нечто такое, чего с этой стороны не разглядеть. Надя с каменным лицом остановившимся взглядом глядит в кормушку, а Сергей с пафосом восклицает: "Что, этого хочешь?! На, смотри! Смотри!"