Отрицаю тебя, Йотенгейм ! (Должно было быть не так - 2)
Продолжим? -- говорю, когда Сергей возвращается.
Не.., -- отвлеченно бормочет он, -- не могу: только пизда перед глазами. Негр тут был. Я ему: "Давай я тебя выебу!" А он по-английски: мол, не понимаю, чего хочешь. Я его за шкибот, кулак к носу и жестами: "Хочу ебать твою черную жопу! Понял?"
А он?
А он смеется... Что тут поделаешь. То ли дело дома. Я, как освободился, мы с друзьями вечером в микрорайоне пидараса поймали и вшестером выебли. Кричал, пидер, убежать хотел, даже вырвался. Мы его опять поймали и опять выебли. До зоны доехать -- там не проблема.
Эта же самая Надя, прослышав о моем учительском образовании, пыталась завести суровые беседы и со мной, но, натолкнувшись на молчание, сильно меня невзлюбила и настойчиво выпасала в шнифты, чтобы зычным голосом указать, кто в доме хозяин, когда я подымусь к решке. К дороге я подступался редко и неохотно, хотя решка на больнице не высоко. Наша хата сообщалась вверх со спидовым женским отделением и вниз со спидовым мужским. Вылавливая удочкой веревку с малявой или грузом, я внимательно оглядывал руки, нет ли порезов, выбирал веревку как можно меньше касаясь ее, и потом тщательно мыл руки. Девчонки сверху все время просили загнать им хороших сигарет и бумаги на малявы и время от времени интересовались, нет ли у нас "баяна". Однажды они загнали Сереге ножницы, которыми он взялся стричь ногти и порезался до крови. Несколько дней Серега гнал самым отчаянным образом, так что на лбу проступали капли пота, потом решил, что чему быть, того не миновать, смирился и постепенно успокоился. Я же отслеживал комаров, которые живут на больнице Матросской Тишины даже зимой, и исправно уничтожал их, особенно сердясь на тех, что напились крови. Говорят, комары могут быть переносчиками СПИДа, а до последнего -- далеко ли. Кто-то из спидовых снизу загнал Сереге тетрадь со своими стихами, которые Сергей читал жадно и сосредоточенно, а некоторые переписал себе. Можно ли почитать, поинтересовался я. Стихи оказались плохие по форме, похожие друг на друга, трагичные и безнадежные. Но Сергею они понравились очень. Одно запомнилось и мне. Вот оно.
* * *
Я был предназначен судьбой для побед,
Для славы и слов благосклонных и лестных,
Но вот я в тюрьме, и померкнувший свет
Кричит голосами теней бестелесных.
Мне снова на суд, в заколдованный круг,
Но руки сковали стальные браслеты
К отребью в погонах карающих рук
Никак протянуть мне возможности нету.
Я вновь в автозэке, погибший талант,
Среди обреченных, приезжих и местных.
Как будто я тысячу лет арестант
И езжу на суд со времен неизвестных.
Отсылая тетрадь, Сергей отписал автору в духе арестантской братской солидарности и составил, какую мог, продуктовую посылку. В основном же от мужского спидового отделения веяло грозной тишиной. Напротив, каждое утро с верхнего этажа, как в один голос, отчетливо и жизнерадостно, девчонки кричали с решки: "Доброе утро, страна!!" -- и, довольные тем, что кого-то разбудили, заливались веселым смехом. Ресничек у них на решке нет, и женские голоса разносятся далеко по тюремным дворам и, может быть, слышны в утренней тишине на набережной Яузы, где прохожих, впрочем, не бывает, там, деловито вписываясь в повороты, спешат вперед и мимо лишь автомобили, которым неведомо, что за кирпичным забором в корпусах томятся "мамки" -- женщины с детьми, рожденными несвободными, не рассчитывают выйти на волю больные СПИДом, гепатитом и туберкулезом, гниют заживо обитатели общака, страдают от зубной боли тысячи арестантов, а мусора калечат почем зря кого захотят, что людские страдания там столь разнообразны и собраны воедино; не есть ли это место полномочное представительство ада? Не ведают того спешащие мимо автомобили. Не хотелось думать об этом и мне. Под кроватью обнаружилась коробка с книгами. В. Катаев, "Я сын трудового народа". Издание тридцатых годов. Открываю книжку. Печать: "Внутренняя тюрьма НКВД. Отметки спичкой или ногтем на полях и между строк влекут за собой отказ в пользовании библиотекой". Книга в идеальном состоянии. С отвращением кидаю ее в коробку, не хочется прикасаться. Сколько лет не было такого желания у десятков (или сотен) тысяч арестантов, которым она попадалась на глаза. И что такое внутренняя тюрьма. Значит, есть и внешняя? Или вы, "дорогие россияне", все в тюрьме, а мы, зэки, в карцере?
Шли недели, менялись люди, только Серега оставался на больнице и ждал этапа. Остальные долго не задерживались: неделя -- и выздоровел. Прошел месяц, по-прежнему в хате неполная загрузка, контингент незаметный. Больничная лафа. Каждый день на больнице увеличивает шансы. Уколы пирацетама, анальгина и даже витаминов, бандажный пояс и кое-какие переданные через адвоката непросроченные таблетки возродили надежду, что здоровье окончательно загублено не будет. Во избежание позвоночных проблем, да и сил уже не хватало возноситься наверх, на прогулку я не ходил, вместо этого решая загадку быстро и медленно текущего времени, убедившись окончательно в его относительности и неравномерности. Глядя на стрелку часов, принесенных Ириной Николаевной, я отчетливо замечал, как время останавливалось не только в ощущении, но и сама секундная стрелка вдруг зависала на мгновенье, и секунды в вязком пространстве длились дольше, потом вдруг циферблат становился звонким и напряженным, а стрелки, как с цепи сорвавшись, совершали стремительные обороты. "Не глюки ли" -- думал я без страха, погружаясь в свои миры, из которых временами возникали энергетические смерчи, которые, казалось, или разорвут душу, или разрушат стены, в ярости я обращал эти вихри в пространство, обрушивая их на препятствия и врагов, замечая иногда при этом, что сокамерники делают то, что я им мысленно прикажу. Отныне этот инструмент подлежал заточке; если не иначе, то так, но я уйду из тюрьмы. Мир обычный встал на ребро, как монета, предметы засветились яркими фосфорическими красками двойного образа -- вот они, эйдосы Платона! Каждый предмет носит в себе свой образ, и можно воздействовать на образ, чтобы поменялся предмет. Нет, я выйду отсюда. Уже пронесся над Москвой тот мистический ураган, что зародился неизвестно где и лезвием разрезал Москву пополам, пронесся, поднимая в воздух металлические гаражи, снося крыши, срезал кресты с куполов Новодевичьего, с корнями вырвал деревья у подъезда моего дома, разметал рекламные щиты на Тверской и, как монеты в ладонях, потряс Матросскую Тишину: задрожали стены, погас свет, зловещий и радостный гул нарастал, и воздушные вихри заиграли железными пальцами на струнах тюремных решеток. В наступившей темноте арестанты стояли как в церкви и кто-то с надеждой произнес: "Может, тюрьма развалится..." "Я выйду отсюда" -- говорил я себе, но тюрьма оставалась сильнее.