Четвертый Рим

- Не остри, пожалуйста, - сказала ему Соня Понарошкина, - ненавижу, когда острят. 
На том месте, где до зимы прошлого года стоял храм во имя Христа Спасителя, зиял котлован, похожий на воронку от бомбы огромной силы, в котором копошились человечки размером с дюймовый гвоздь. Двое парней из группы, приладившись у деревянного ограждения, стали плеваться вниз и действительно с ног до головы заплевали одного немца, выписанного из Мюнхена за недостатком специалистов по изоляционным материалам, а Ваня Праздников стал объяснять товарищам, что к чему. 
- Главная сложность - это опора, - говорил он, - потому что на этом месте скоро встанет самое высокое здание в мире, которое будет весить как планета средней величины. Вон там внизу экскаваторы дорылись до трех скальных напластований - на них-то и обопрется Дворец Советов... 
- Я вот только думаю, - засомневался Саша Завизион, - как бы Москва-река не размыла его фундамент. 
- Плохого же ты мнения о нашем градостроительстве, - сказал Ваня. Во-первых, напластования защищены от реки расплавленным битумом, а во-вторых, на фундамент идет цемент марки "ДС", который под воздействием влаги как раз образует слой изоляции, так что вода ему только на пользу, а не во вред. Да еще в качестве защитного материала в дело пойдет асбестовая бумага, пропитанная битумом, а это товар вечный, который не износится никогда. Вообще, ребята, Дворец Советов будет прежде всего замечателен тем, что его воздвигнут не на сотни лет, как у буржуев, а практически навсегда. Представляете - навсегда! 
- Честно говоря, - сказала Соня Понарошкина, - это трудно себе представить. 
- Идем дальше... Сталь для каркаса тоже марки "ДС", прочность на сорок процентов выше, чем у нормативной мостовой стали, а от коррозии ее защитит специальная эмаль на жидком стекле, которую разработали советские инженеры. Вот только статуя Владимира Ильича будет выполнена в монель-металле, то есть в никелевой бронзе, и тут мы, конечно, даем слабину перед лицом мирового капитализма, потому что из этого монель-металла сделана крыша на Пенсильванском вокзале, - обидно, конечно, но это так. А в остальном мир содрогнется от дерзновенности нашей технической мысли, которая переплюнет самые фантастические мечты. Ведь только подумайте: посетители Дворца Советов будут выделять за час пребывания один миллион калорий, чего, между прочим, хватило бы на обогрев областного центра вроде Курска или Орла! 
- С ума сойти можно! - сказала Соня. - А сколько он электричества будет жрать? 
Ваня ответил: 
- Сорок тысяч киловатт в час, но это, в общем-то, не предел. 
- Да! - сказал Сашка Завизион. - Вот это будет настоящий социализм, который можно рукой потрогать. А потом понастроят для рабочих хоромы с паровым отоплением, и все-то будет в нашей стране прекрасно - и душа, и одежда, и лицо, и мысли... 
- Насчет лиц, - заметила Соня Понарошкина, - я все-таки сомневаюсь. Вот смотрю на эти рожи и сомневаюсь. 
Видимо, Соня имела в виду какую-то крестьянскую депутацию, которая явилась в столицу для осмотра достопримечательностей и теперь глазела на котлован; одежда у земледельцев отличалась бедностью чрезвычайной, и физиономии были действительно не того. 
- Я думал об этом, - сказал Сашка Завизион. - Данный просчет природы мы будем устранять по-революционному, то есть оперативно. Поскольку при социализме все должно быть прекрасно, и каждый кривой нос есть отчасти контрреволюция, то всех страхолюдин станут со временем направлять на пластическую операцию, чтобы они не портили общий вид. 
- Не умничай, пожалуйста, - сказала Соня, - тебе это не идет. 
- А я и не умничаю, я теоретически рассуждаю. 
Ваня спросил у Сашки: 
- Ну а если кому-то нравится его нос? 
- Нам-то что за дело! Нравится не нравится, а если чей-то нос противоречит идее социализма, то пусть он в организационном порядке идет под нож. Мы распространим, так сказать, принудительную красоту, потому что у нас, слава Богу, общественное выше личного и каждый отдельный человек обязан подчиниться воле широких масс. 
- Ты знаешь, Сонька, - сказал Ваня Праздников, весело глядя на Понарошкину, - этот придурок еще предлагает ввести искусственное... ну, как это сказать, продолжение рода, что ли. 
- А что, - отозвалась Соня, - я приветствую эту мысль. Чем меньше жизненной грязи, тем ближе социализм. 
Обратной дорогой они играли в аббревиатуры; кто-то припоминал какую-нибудь непростую аббревиатуру, и требовалось отгадать, что она означала: минут десять, наверное, Ваня Праздников с Сашкой Завизионом бились над "бухкомотрядами", пока наконец Соня не объяснила, что эта аббревиатура обозначает отряды бухарских большевиков, которые воевали с эмиром за власть Советов. 
Когда ребята вернулись в техникум, они первым делом зашли в помещение партячейки, чтобы позвонить по телефону 73-88 и проверить вредную байку о Маяковском. "На что жалуетесь?" - ответил им карамельный бас, такой знакомый по Политехническому музею, который развеял все давешние сомнения, и ребята были неприятно поражены. 
Тут-то, то есть на выходе из помещения партячейки, Ваню Праздникова и настиг Павел Сергеевич Свиридонов; он отозвал Ваню в сторону и некоторое время зло на него смотрел, причем было видно, что в директоре совершается какая-то тягостная работа. 
- "Хвосты" есть? - наконец незаинтересованно спросил он. 
- Есть, - прямодушно ответил Ваня. 
- Вот и ликвидировали бы лучше свои "хвосты", - вдруг прорвало Свиридонова, - учились бы лучше, как подобает юному гражданину Страны Советов, вместо того чтобы выдумывать разную чепуху! А то какие-то им мерещатся фантастические библиотеки, а по истории партии небось "уд"! 
- По истории партии как раз "хор". 
- Ну, усилили бы тогда общественную работу, - продолжал Павел Сергеевич на той же горячей ноте, - например, организовали бы в техникуме осоавиахимовскую ячейку, а то они заварят кашу, а ты расхлебывай, как дурак! 
И с этими словами Свиридонов схватился за сердце, одновременно по-детски скривив лицо, словно он что-то непереносимо кислое проглотил. 
- Неприятности будут, Праздников, большие неприятности! - в заключение сказал Свиридонов, превозмогая сердечный спазм. 
Ваня недоумевал. Сначала он просто недоумевал, а потом стал проникаться мало-помалу страхом. Мало-помалу Ваня сообразил, что, видимо, Свиридонов передал кому-то из руководящих товарищей его пожелание насчет библиотеки в голове у Владимира Ильича, и эта идея вызвала резко отрицательную реакцию, и даже, может быть, в ней усмотрели угрозу самому светлому имени, этакое усмотрели идеологическое покушение на вождя. Если это действительно было так, то ему и вправду грозили крупные неприятности, уже потому хотя бы, что второкурсника Петухова недавно исключили из техникума всего-навсего за чтение декадентской белиберды. И Ваня стал жестоко корить себя за недальновидность, за политическое легкомыслие, которое в эпоху обострения классовой борьбы было равнозначно уголовному преступлению. Грядущая кара уже казалась неотвратимой, но у Вани и в мыслях не было как-нибудь увильнуть, спрятаться от карающих органов родимого государства, и даже если бы он был кругом и безусловно виновен перед народом, то отсидеть положенный срок почел бы священным гражданским долгом. 
Домой Ваня Праздников явился вконец расстроенным; он походил немного по коридору, отравленному запахом стирки и еще, кажется, селедочного рассола, о чем-то поговорил с женой инженера Скобликова, потом лениво поел у себя в комнате кислых щей и несколько очнулся только тогда, когда мать вручила ему бидон, рубль денег и отправила в лавку за керосином. 
Пройдя весь чердак и уже спустившись по деревянным мосткам примерно до половины, Иван вдруг увидел нечто такое, от чего у парня, что называется, сердце оборвалось: в том месте, где заканчивались мостки, стояла "маруся", то есть арестантский автомобиль, и прохаживался возле него, судя по всему, оперативный работник ОГПУ в отлично начищенных хромовых сапогах, в черном пальто и светлой кепке с большим козырьком, которая была сдвинута на глаза. Ваня мгновенно понял, что "марусю" прислали по грешную его душу, и он неожиданно для себя до такой степени напугался, что совершенно потерял голову и уже не отвечал за свои поступки. Поступки же его были именно таковы: он поставил бидон на доски, снял с себя пальтецо, которое свернул комом, перемахнул через поручни, сполз в вешние воды по столбу, подпирающему мостки, и поплыл к противоположному берегу, в одной руке держа над головой пальтецо, а другой рукой загребая воду; вода была студеной, от нее ломило ноги и перехватывало дыхание, так что Ваня едва доплыл.