Приключения 1972—1973 (Сборник приключенческих повестей и рассказов)

И вот я повез в Шагози письмо, адресованное Худайберды. В письме сказано было, что Джура отец его, что из уважения к отцу и памяти матери ГПУ просит его сдаться без боя, выйти самому. Это облегчит его вину. В противном случае ему больше не на что рассчитывать — и он, и его басмачи будут уничтожены.
Шадман-охотник с письмом отправился дальше в горы, к басмачам Худайберды, я же вернулся в Алмалык. Сюда уже прибыл из Ташкента кавалерийский эскадрон, и мы с нетерпением стали ждать ответа курбаши. Я от души желал, чтобы Худайберды сдался, чтобы признал Джуру, чтобы с криком «Отец!» бросился ему на грудь…
Худайберды, конечно, посадят, и надолго, но ведь вернется же он, вернется к отцу! Может, сделается даже его помощником, он, видно, ловок и смел, решителен он, курбаши Худайберды. А если еще Джура-ака женится на Зебо, все будет хорошо, все будут счастливы и спокойны!
Через шесть дней мы получили ответ, его принес младший сын Шадмана-охотника. Худайберды спустился со своим отрядом в Шагози и повесил всю семью Шадмана. Младший сын, на счастье, был в тот день в степи и так спасся.
Мы тут же пустились в путь, эскадрон сопровождал нас. Да, прав был домулла, утешавший Худайберды: «Не та мать, что родила, а та, которая вырастила». Махкамбай на славу воспитал своего приемного сына.
Ночью мы подошли к Шагози и окружили кишлак с трех сторон, оставив один путь — в горы. А там басмачей ждала засада.
На рассвете командир эскадрона послал к Худайберды человека — в последний раз курбаши предлагали сдаться, и он опять отказался.
Начался бой. С выстрелами, с дробью пулемета мешались крики женщин и детей. Только к полудню мы выгнали басмачей из кишлака. Они было подались в горы, но сверху их осыпали огнем ожидавшие в засаде бойцы. Басмачи метались, как волки, попавшие в капкан, но бежать им было некуда.
И тут на склоне горы, над обрывом, показалась группа всадников — там, видно, была тропа, о которой мы не знали.
— Это Худайберды! — крикнул мне Джура и бросился к лошади. Я пустился за ним, и вот тут-то убедился, что конь Ураза не знает себе равных. Мы. с Джурой настигали басмачей и я вырвался далеко вперед. Басмачи сначала, видно, уверены были, что сумеют уйти; и не стреляли, но, когда я приблизился, над ухом моим свистнула пуля.
— Стой, Сабир, стой! — кричал мне Джура. Я не понимал, чего он хочет, но задержался, подождал его. Обогнав меня Джура приказал: — Держись за мной!
Мы поскакали рядом — конь Ураза не хотел идти позади, и я еще раз увидел, как стреляет Джура. Два выстрела — два басмача свалились с лошадей.
Третья лошадь несла двоих.
— Не стреляй, — крикнул мне Джура, — там женщина… В парандже…
Я разглядел — синяя бархатная паранджа была на женщине, в день свадьбы курбаши она покрывала шатер невесты…
Мы догоняли Худайберды.
Вдруг женщина покачнулась, наклонилась вбок и упала с лошади на тропу.
— Посмотри, — бросил мне на ходу Джура и помчался вперед, а я еле остановил коня, спешился, подбежал к женщине. Она тихо стонала. «Жива», — обрадованно подумал я и тут заметил рукоять ножа: Худайберды ударил ее в бок. Я скорей вытащил нож из раны, женщина потеряла сознание.
Подоспели бойцы эскадрона, я поручил им жену Худайберды, а сам пустился вдогонку за Джурой — он спустился по склону куда-то ниже. Обогнув скалу, я увидел впереди двух уходящих вскачь басмачей: Худайберды шел вторым; позади, шагах в пятидесяти, поспевал за ними Джура. Я пустил своего гнедого вдогонку, нагнал Джуру и крикнул — почему не стреляет? Патроны кончились? Я поднял винтовку, взял на мушку Худайберды — и два одновременных крика остановили меня.
— Не стреляй! — крикнул мне Джура.
— Не стреляйте, отец! — донесся голос Худайберды.
«А, теперь, значит, признал отца!» — мстительно подумал я, но хлопнул выстрел, конь мой споткнулся, и я вылетел из седла. «А-а-а!» — раздался страшный крик, и я успел понять, что это ранен Худайберды.
Когда я через короткое время очнулся от удара о землю и поднял голову, первое, что я увидел, — недалеко от меня Джура сидит на корточках подле Худайберды. Второго басмача не видать — ушел, наверное.
Хромая, опираясь на винтовку, как на палку, я подошел к Джуре. Глаза Худайберды были закрыты, но он был еще жив.
— У тебя есть вода? — спросил Джура.
Я протянул флягу. Джура отвинтил колпачок, приложил горлышко ко рту Худайберды. Тот глотнул раз, другой, открыл глаза. До сих пор помню его лицо: как у ребенка, что очнулся от страшного сна. В глазах его я увидел слезы.
— Похороните… рядом с матерью… — еле слышно выдохнул он. — В Чуете…
Джура не ответил, поднял голову сына и снова дал ему пить. Но пить Худайберды уже не стал, побелевшее губы его дрогнули, он захрипел, будто пытался что-то сказать, рука сползла с груди, тяжело упала на траву.
— Все, — сказал Джура. Я глянул ему в лицо, и мне стало страшно. Тут бабахнуло сверху, я быстро обернулся, увидел на скале над нами фигурку с винтовкой, быстро выстрелил в ответ, не знаю, попал ли. Басмач исчез, я обернулся — и… Джура лежал рядом с Худайберды.
— Джура-ака! Джура-ака! — звал, кричал, плакал я.
Но он не отозвался.
Джуру перевезли в Шагози, здесь и похоронили. Я попросил было отвезти его в Чует, похоронить рядом с женой, но Зубов не согласился.
— Нет, Сабир, Джура должен лежать здесь. Тут он служил, на этой земле пролил кровь. Придет время — Шагози назовут кишлаком Джуры Саидова…
И вот сколько уж лет прошло. Когда мне бывает трудно, когда я не уверен в себе или не знаю, какое принять решение, я вспоминаю его. Я спрашиваю его, а он, живой в моей памяти, отвечает мне, Джура-ака, старший брат.
Алмалык теперь большой город, и кишлак Шагози тоже разросся, здесь много народу, поднялись кирпичные дома, проложены хорошие дороги, только никто не говорит теперь «Шагози» — называют просто Джура-кишлак.
Когда я приезжаю сюда, встречаюсь с Зебо — она здесь председатель сельсовета. Ее сын Бохадур стал большим ученым. Иногда мы все вместе собираемся, едем к могиле Джуры, вспоминаем его, вспоминаем прошлое. Вот и сегодня я вспомнил тоже…
 
Авторизованный перевод с узбекского 
 
С. Шевелева
 
  
КОРШУНОВ Евгений
 
ГРОЗА НАД ЛАГУНОЙ
 
 
 
   
ГЛАВА 1
 
— Тише вы там!
Майор Хор яростно выдохнул эту фразу в микрофон, прицепленный к пропотевшему воротнику пятнистой, видавшей виды куртки десантника. И черная тень каноэ, скользившего позади метрах в двадцати, словно споткнулась: ровный и ритмичный всплеск весел враз прекратился, было видно, как в ночной темноте с их лопастей скользила, голубовато фосфоресцируя, вода.
Ночь была глухой и безлунной, и Майк еще раз порадовался этому. Конечно, побережье, перерезанное узкими заболоченными местами, охваченное скользкими переплетениями мангровых зарослей, не охранялось, но все же кому охота умирать от шальной пули перепуганного африканского полицейского, вздумавшего вдруг проявить бдительность.
— Скоро?
Хор нетерпеливо подтолкнул Майка плечом.
— За мысом будут пальмы…
— Ты точно знаешь?
В возбужденном голосе майора слышалось сомнение. Майк усмехнулся.
— Я здесь родился.
Хор промолчал. Затем он оглянулся в темноту.
— Раз, два, четыре, шесть… Все! — с удовлетворением сказал он и включил микрофон. — Говорит Пума. Приготовиться…
Шесть вертких рыбачьих каноэ бесшумно двигались вслед за лодкой командира ударной группы майора Хора. Майк участвовал в операции в качестве его заместителя и, несмотря на молодость, имел звание капитана: во-первых, он был европейцем, во-вторых, англичанином, в-третьих, он родился в Богане и лучше всех знал место начавшейся операции.
Получив в девятнадцать лет звание капитана, он начинал неплохо: остальные офицеры в тех же чинах были людьми гораздо более солидного возраста, уже повидавшими виды. Почти все они воевали и на Мадагаскаре, и в Алжире. Были среди них ветераны войны в Нигерии и Судане. Кое-кто сражался в Дофаре.