Краля

Где-то далеко-далеко заревели коровы да прогрохотала по мерзлой дороге телега. И опять тишина. 
За воротами слышался чей-то разговор. 
Доктор вышел на улицу. Три мужика. 
- Что, пожар? 
- Да, - ответили все вдруг, - рига у крестьянина горит. 
- Не опасно? 
- Нет... далече... так что за селом. А окромя того, тихо. 
Еще что-то говорили, спрашивали его. Он отвечал и сам как будто спрашивал. Но все это - и разговоры, и зарево пожара - плыло мимо его сознания. 
Он пошел во двор и снова опустился на приступки крыльца. Тоскливо стало. 
- А что, Евдокия Ивановна не вернулась из бани? 
- Поди, нет еще. А тебе пошто? 
Доктор не знал, что ответить старухе. 
- Да я так, собственно... хотел самоварчик попросить. 
- Ну-к, я чичас. 
Он курил папиросу за папиросой, думал: 
"Черт знает. Как это так сразу? Стра-а-нно. Это водка... все водка наделала. Пьян!" 
"Водка? - прозвучало в ушах. - Водка ли?" 
Вдруг выплыли из тьмы чьи-то родные, ласковые глаза, поманили, усмехнулись, прильнули вплотную, смотрят. 
"Что, любишь?" 
Отмахнулся рукой. Замолкло, спряталось, притаилось. 
Волна за волной шли мысли, то робкие и расплывчатые, то дерзкие и неотразимо влекущие. 
Вот возьмет Дуню - красавицу, каких нет в городе. Привяжет ее к себе лаской, умом. Привьет ей любовь к знанию и заживет тихой-тихой, здоровой жизнью. Может быть, уйдет в деревню. Что ж, разве таких оказий не бывает? 
- Да, да, в деревню, - думал он вслух... - Понесу туда свет, знание, помощь... А если... А вдруг? 
Он не кончил, не хотел кончать: боялся. 
Пожар на горе затихал. 
- Дуня, дорогая моя... 
Вот скатилась с неба звезда и, вспыхнув, исчезла в синем мраке неба. 
- Сорвалась звездочка... А я пьян. И не идет Дуня... Краля? Ты говоришь - краля? Допустим... - бормотал, потягиваясь доктор. 
Подошла собака, поласкалась, лизнула в лицо, ушла. 
Выплывали откуда-то звуки гармошки и песня. Прислушался доктор. 
- Должно быть, рекруты... 
Голос выводил, а ему, разрывая визг гармошки, подгавкивали другие: 
Как во нашем во бору, 
Там горит лампадка. 
Не полюбит ли меня 
Здешняя солдатка. 
Залаяли собаки, набрасываясь с остервенением. Хлопнули ворота. Раздались ругань, крик. А затем большой камень, очевидно пущенный в собаку, ударил в заплот. И опять ругань. И опять пьяная песня да лай собак. 
- Что пригорюнился? Спать пора... 
- Дуня!.. - Доктор вздрогнул и жадно обнял ее теплую, пахнувшую свежим веником. 
- Сядь, посидим. 
- Да некогда... право... Пусти... 
- Сядь, поговорим. 
- Нет, пусти... Некогда. 
Однако села, склонив голову к его плечу, и заглянула в глаза. 
- Вот я хотел сказать тебе, - начал доктор, чувствуя, как дрожь овладела им и как стучат от волнения зубы. - Хотел сказать, что полюбил тебя горячо... 
- Горячо-о-о? Не обожги смотри. 
Она засмеялась тихим, хитроватым смехом. 
- Хочешь ли, я возьму тебя с собою? Ты будешь моей подругой. Я покажу тебе хорошую жизнь... Хочешь? 
- Ох, мутишь ты меня, барин. И зачем тебя нелегкая принесла сюда? 
- Я тебя люблю... Приворожила, что ль, ты меня? 
- В куфарки зовешь али как? Поди, жена али зазноба есть? 
- Нету, Дуня, нету. Никогда, никто... 
- Ах, бедный ты мой, бедный! Дай пожалею. - Она высвободила руку из-под накинутой на плечи шубы и стала нежно гладить его волосы, лицо. 
- Один, как сыч. Столько лет без любви, без ласки. Ах, как тяжело... 
А Дуня ласково, нараспев, говорила, обнимая доктора: 
- Милый ты мо-о-й... ребеночек мо-о-й. Да-кась поцелую тебя. 
Вот скрипнула в сенцах дверь: кто-то поставил на пол ведра и стал шарить по стене. 
Дуня шмыгнула на улицу и притаилась, припав к стене крыльца. 
Доктор сидел молча, не двигаясь, словно боясь спугнуть сладостный сон. 
Опять скрипнула дверь: закряхтел кто-то, икнул, завозился, и вдруг из темноты сеней раздался старушечий шепелявый окрик: 
- Ай! Кто тут? Ты штой-то хваташь?! 
- Да это я... Саквояж ищу. Чемодан... 
Дуня прыснула, узнав голос купца, и плотней запахнулась в шубу. 
- Чиквая-а-н? Я те такой чикваян покажу. Язви те! Ишь облапал... 
- Это ты, бабушка? - хрипел купец. 
- А тебе ково? Грехо-во-о-дник... 
Дуня давилась от смеха. Купец пошел к выходу, а старуха все еще шепелявила ему вдогонку: 
- Чиквадан... Ишь ты, чего захотел. Какой-такой тут чиквадан про тебя доспелся... Тьфу! 
Купец наткнулся на доктора: 
- Ах, это ты? Мечтаниям предаетесь? Ну, ладно, мечтай, мечтай... О чистой... хе-хе. 
И он полез по ступенькам, держась за поручни. 
Дуня скользнула в сени, но доктор настиг ее, распахнул ей шубу и жарко целовал шею, губы, грудь. 
- Пусти, - молила его, - пусти! 
- Не могу... 
- Пусти... ну, пусти. 
А уходя, бросила: 
- Я приду к тебе. 
- Дуня-я-я! 
- Родной мой... желанный. 
VI 
Самовар опять попыхивал на столе, и поставленный на конфорку чайник задорно стучал крышкой. 
Было часов десять вечера. Допрос все еще продолжался: 
- Попервоначалу он его в зубы съездил, а опосля того взашей, значит... в лен. 
- В лен? 
- В лен, в лен. 
- Та-а-к... 
Купец, лежа на полу, что-то бредил, стонал, ругался. 
По избе ходила толстая баба, вся красная, лазила на печь, заглядывала в шкаф. 
Купец вдруг быстро-быстро заработал во сне ногами, точно стараясь от кого убежать, потом подпрыгнул на постельнике всем телом, открыл глаза и гаркнул: 
- Караул! Ксы! 
Баба кинулась к нему и, припав на колени, прошипела: 
- Тшшш... Чтоб тебя притка задавила. Это кот. Брысь! 
- Тоись как кот? 
- А я почем знаю как. Кот, да и кот... Спи-ка знай. 
- Боднул кто-то... 
Купец сейчас же захрапел, обхватив руками голову. 
Доктор, опьяненный вином и Дуней, целый час бродил по деревне. Наконец ему захотелось спать, и глаза его, утомленные, стали слипаться. Придя в земскую, он сел к столу и налил черного, как деготь, чаю. Вскоре явилась и Дуня. 
Она несмело подошла к полуотворенной двери и спросила: 
- Вам, господин урядник, чайку не прикажете? 
- Убирайся! Некогда! - послышался злой, грубый окрик. 
Дуня с омерзением взглянула на жирный, ползущий на воротник загривок, торчащие из одутловатых щек усы и оттопыренные уши. 
- Леший... каторжник, - сдвинув брови, обиженно прошипела она - и к выходу. 
- Евдокия Ивановна! - ласково позвал доктор. 
- Ну, что? 
Он придвинул табуретку. 
- Сядь. 
Дуня улыбнулась, смахнула слезы, выпрямилась вся и, не подходя к столу, издали переговаривалась тихо с доктором. 
Он раз и другой пытался подойти к Дуне, но она испуганно грозила ему пальцем, кивая глазами в сторону урядника. 
- Почему, Дуня? - удивленно шепчет доктор. 
- Ох, боюсь я его, окаянного, - ее лицо скорбно опечалилось, а меж крутых бровей легла морщина. - Зверь! Прямо зверь. 
- Но почему? - еще удивленней шепчет доктор. 
Дуня мнется, хрустит пальцами рук, взглядывает смущенно на доктора и говорит, волнуясь и проглатывая слова: 
- Ох, не спрашивай ты меня, Христа ради. Услышит - убьет... 
Доктор порывисто выпил водки. А Дуня шептала: 
- Прямо Ирод, а не человек. Всех заездил... Всех слопал... Жену, варнак, в гроб вогнал, робят из дому выгнал. Охти-мнешеньки... Змеей подколодной к мужикам присосался, кровушку-то из нас всю, как пиявица, выпил. А куда пойдешь, кому скажешь - неизвестно... Ох, беда-беда! 
Доктор подозрительно смотрит на Дуню, хмурится. 
Но та, как солнце из-за облака, вдруг засияла улыбкой, сверкнула радостно глазами, подбоченилась и, тряхнув бусами, гордо откинула голову: 
- Вот бери, коли люба! Не гляди, что криво повязана: полюблю - в глазах потемнеет!..