Разговор с незнакомкой

Говорил этот скромный и мужественный человек о вещах, в общем-то, неожиданных и необычных. Александра Дмитриевича, привыкшего к ежедневным информациям центральных газет, мало интересовал космос. Гораздо интереснее казались ему сами люди, обживающие его. И он слушал чутко этого парня, вдумывался в каждую его фразу. Когда тот умолк, начались вопросы.
— А с Гагариным вы дружили? — пискнула машинистка Света, мгновенно покрывшись румянцем.
Космонавт, присевший было, встал, развел руками и улыбнулся растерянно:
— Да нет… знаете ли. В апреле шестьдесят первого я заканчивал десятый класс. Потом было Качинское училище. А когда попал в отряд, Юрия Алексеевича уже не стало…
А Александру Дмитриевичу ясно вспомнился тот солнечный апрельский полдень. Амфитеатр самой большой институтской аудитории. Лекцию по физиологии читала крупная, широкоскулая армянка — заведующая кафедрой, профессор. В конце первого часа кто-то заглянул в дверь и вызвал ее из аудитории. Через несколько минут она вернулась и крупно, размашисто написала на кафедральной доске: «В космосе гражданин Советского Союза, русский, майор…» А потом… Потом было что-то вроде Дня Победы. Не до лекций было уже потом. Тем более что через какой-нибудь час Он приземлился здесь, рядом, в десятке километров от города.
И еще вспомнился Александру Дмитриевичу маленький курьез того апрельского дня. Вечером по пути домой он забежал в мастерскую к умельцам-стеклодувам, которая была в подвале институтского здания. Надо было получить от них заказ — какую-то комбинированную реторту. Ребята были явно навеселе. Разговор шел оживленный и, судя по пивным бутылкам и по коврику из рыбьей чешуи под ногами, долгий. Александр Дмитриевич был доволен вовремя смонтированными склянками, и вообще настроение было у него праздничное, поэтому и спросил у ребят, стараясь быть с ними на одной волне:
— Ну как вам сенсация, ребята?
— Какая? — спросили они дружно.
— Ну… человека я имею в виду.
— Что за человека?
— Который в космосе?
— Мужики, у него жар!
— Выпей-ка, братец… — кто-то протянул ему стакан.
И когда он понял, что они ни о чем не знают, даже не предполагают того, что еще утром стало явью, когда он поднялся вверх по ступенькам на воздух, ему стало смешно, и грустно, и страшно. Просидеть в такой день в подземелье, в добровольной колонии нестрогого режима — это ли не страшно?
Но тогда еще он не знал, что ему придется дважды встретиться с космонавтом номер один, а впоследствии, во время работы над очерком, и с его старшим братом. И теперь смотрел он на этого красивого и сильного русского парня, космонавта, номер которого давно уже перевалил за полсотню, внимая его словам, и думал о том, что больше всех довелось ему совершить и испытать на сегодняшний день. И в космосе дольше всех, и в открытом космосе, вне корабля, и задачи его были посложнее, чем у других, и сверхзадачи… А вот поди ж ты, пройдет месяц-другой — и забудут о нем люди. Нет, нет, не забудут, конечно. Привыкнут. А вот имя Первого вечно и незыблемо. И так же нетленно, как имя Пушкина.
…Смеркалось, когда Александр Дмитриевич подошел к елочному базару. Шеренга елей, выстроенных по ранжиру вдоль забора, поредела. И облюбованной им красавицы не было. «Примостилась уже где-нибудь на балконе, — подумал он. — А может, уже примеряет наряд…» Постоял возле елок, понаблюдал. И пошел, не оглядываясь, к остановке.
«Елка, елочка… все это наив, елки-палки… — невесело размышлял он. — И слишком похоже на святочный рассказ». Не доходя до перекрестка, свернул налево — в Осташков тупик. Вот и знакомый тополь, сникший, скукожившийся, прихваченный ядреным морозцем. Медленно поднялся на пятый этаж, а затем по маленькой лестнице еще выше — на «чердак», как мысленно давно уже называл он это место, и остановился перед дверью. Постоял минуты две, прислушиваясь к тишине, и постучал. Ни шороха, ни звука за дверью, и прежняя тишина в полумраке маленькой площадки. Машинально он взялся за ручку двери и прежде, чем повернуться и уйти, точно отталкиваясь, надавил на ручку, и… дверь мягко подалась. Он постоял еще с минуту в раздумье, потом, вытерев ноги о старый поролоновый коврик у стены, шагнул за порог.
Последние косые лучи заходящего солнца, падающие из-за крыши стоящего напротив дома, высвечивая немногочисленные предметы маленькой комнаты, делали их яркими, резкими, какими-то нереальными и торжественными. На письменном столе возле рамки с фотографией лежала большая пушистая ветка сосны. Александр Дмитриевич приблизился к столу. Уже на расстоянии можно было ощутить резкий, чуть сладковатый запах хвои. С конца ветки скатилось на стол несколько капель смолы. Александр Дмитриевич прикоснулся пальцами к острым клейким иглам и опустился на стул.
Долго, не отрываясь, смотрел он на фотографию, стоящую перед ним на столе. Затем прикрыл глаза, и перед ним встало лицо Незнакомки. А потом и вся она, почему-то в синем длинном платье. В синем… Александр Дмитриевич точно очнулся от легкого сна, от забытья. Он понял, что Незнакомка — вовсе не незнакомка. Он понял, что в какие-то давние, далекие годы он уже видел эти глаза, ему знаком этот плавный, округлый скат плеч и посадка головы, волосы и даже синий цвет одежды. Но где, где он мог ее видеть?.. Долго сидел он так, в чужой комнате, за чужим столом, вспоминал и не мог вспомнить. В комнату ползли сумерки. И вспомнил Александр Дмитриевич. Эти глаза, лицо это, облик женщины снился ему еще в юных отроческих снах. Да, это она была женщиной его грез, его Мечтой. Он знал, был убежден, что рано или поздно встретит ее. И долго еще в нелегкие и счастливые минуты жизни не покидал его этот туманный, полупризрачный образ. А потом надолго, на многие годы исчез, медленно истаял в сознании, был заслонен иными, реальными и жестко ощутимыми чертами ставших ему близкими женщин. И оттого, что он вспомнил, оттого, что понял, кто она, Незнакомка, ему вдруг показалось, что она отдалилась от него, что встреча с ней стала еще несбыточней. И надо было подыматься из-за стола. И быстро уходить, уходить…
Но он продолжал сидеть. Теперь, когда он понял, кто для него Незнакомка, ему мучительно захотелось узнать, как ее зовут. И он, точно примеряя к ней, перебирал в памяти разные имена: Вера, Лиза, Варенька, Ксения… И подумал о том, как безгранична власть Случая, как сильна магия его. Все мы, наша судьба, наша жизнь, большие и малые события, само по себе наличие жизни зависят от случая, от секунды, от мгновенья. Ведь он мог не пойти в тот августовский день на работу, мог быть в командировке, мог сесть в другую электричку, в другой троллейбус, наконец, сойдя на остановке, замешкаться, задержаться на полминуты, покупая сигареты или завязывая шнурок на ботинке. И все пронеслось бы мимо него, не было бы щемящей, пронзительной тоски по выходным, радостных пробуждений даже пасмурными рассветами, не ликовала бы, не пела душа по мере его приближения к редакции, к троллейбусному кольцу на задворках столицы. Не-ет, он понимал, что все, разумеется, подчинено высшей закономерности и целесообразности, но это где-то там, глубоко-глубоко, в недрах мироздания, нами же властвует Случай.
В комнате становилось совсем темно. Александр Дмитриевич поднялся, подошел к окну и взглянул на часы. Шел шестой час. «Через час-полтора она придет. Нужно уходить. При чем здесь час-полтора? Она может войти с минуты на минуту. И увидеть его здесь. Надо немедленно уходить…» — так думал он и не мог сдвинуться с места. Почему она не запирает дверь? В первый раз ему показалось, что она забыла это сделать, не заперла по оплошности, по недоразумению. Спешила, может быть. Но сейчас… «А может быть… может быть, она ждет кого-то?.. Кто так же вот, как и я, однажды переступит ее порог…»
И все-таки он должен с ней поговорить, познакомиться. Но, черт возьми, как это делается по-человечески?! Не дожидаться же ее здесь!
Ах, Незнакомка, Незнакомка. Так было легко и просто жить. Пусть нелегко, пусть, но хоть было понятно, что к чему… Что же происходит? Послушай! А что, если я тебе немного расскажу о себе? Может быть, тогда мне легче будет подойти к тебе… Слушай! И к черту хронологию, я расскажу тебе то, что помню. И так, как помню…