Разговор с незнакомкой

…Это было время Большой Целины. Мы ринулись в райком всем классом, все двадцать семь человек. Пятнадцать ребят и двенадцать девчонок. Конечно, безо всяких родительских благословений. Это уже потом были и слезы, и сцены. К концу десятого класса мы почувствовали себя полностью самостоятельными. Мы были детьми войны. В пятьдесят шестом многим из нас уже стукнуло по восемнадцати. А это значит — право голоса по Конституции, да уже два года, как паспорт во внутреннем кармане выходного пиджака. Это ли не свобода!
Побродили мы в ночь после выпускного вечера по набережной Волги. Встретили рассвет. А через два дня — на вокзал. С рюкзаками и плачущими родителями. С аттестатом зрелости во внутреннем кармане того же пиджака. Двадцать пять человек пришло на вокзал. Школа у нас была небольшая, пригородная, поэтому и класс наш был единственным десятым, хотя и именовался солидно — 10 «А».
Двое не пришли на вокзал. Света Кузнецова, близорукая худенькая девчонка, которой отказали в райкоме по состоянию здоровья (она все же приехала к нам через полгода), и Володька Ивакин, которого в школе звали, несмотря на великовозрастность, просто Вовик. Здоровый, дебелый парень, многие его побаивались, хотя и напрасно, как оказалось. Просто за его спиной было двое дружков — Пашка Казаков да Юрка Лазарев, а сам по себе он ничего не представлял — просто пшик, да и только. И что они за него держались — трудно сказать, и ребята-то вроде толковые.
Многие из нас, как потом выяснилось, втайне предполагали, что не придет Валерка Еремин, сын директора крупного завода, медалист, лучший математик школы, но, как и Света, не блиставший здоровьем. Нет, пришел Валерка, как миленький. Одним из первых пришел, с таким же рюкзаком, как у всех, в толстом свитере, в сапогах.
…Ехали в вагонах-теплушках, украшенных цветами и сосновыми ветками. Долго нас везли, с неделю. В пути, на больших станциях, подцепляли к составу новые вагоны. У большинства из нас впервые в жизни выпало такое большое путешествие. Миновали границу Европы и Азии — пограничный столб, ставший практически и вехой нашей жизни. Проехали Омск, Новосибирск с поразившим нас гигантским вокзалом, и вскоре начался Красноярский край. Необъятный, необозримый — ехали сутки целые — все был Красноярский край, проснулись на следующее утро — все он же. Катили через туннели, пересекали Енисей, ехали между сопок — красотища!
Выгрузились на рассвете в небольшом приенисейском городке Краснотуранске. Снесли в большую кучу весь свой походный скарб: палатки и причиндалы к ним, кухню, продовольствие. Дальше двинулись вдоль Енисея на грузовиках. Первым из многочисленных населенных пунктов, где довелось нам поработать в ту пору, была деревушка Николаевка, вросшая в живописном месте в берег Енисея, почти вклинившаяся в тайгу. Рядом с ней нам предстояло построить поселок для нового совхоза. Тут мы и обосновались.
В первое время очень непривычны для нас были зной, сибирская дневная жара. И резкое похолодание вечерами, весьма ощутимое в походных палатках. И еще поразила необычайная, ледяная в такую-то жару, вода в Енисее. И быстрина — быстрое, какое-то шальное течение реки. Нет, наша Волга смирнее, покладистей. И все же купались мы каждый день, несмотря ни на что. А вечерами после работы заходили по колено в воду и намыливались с ног до головы едко пахнущим хозяйственным мылом. Тут была и ванная и душевая — все сразу. А вот в парилку, в деревенскую черную баню нас приглашали местные старожилы, бородатые и седые, но еще крепкие и жилистые, что вековые дубы, старики. Они точно обратили нас в другую веру. И когда мы сами себе построили баню, — кирпичную и довольно просторную, со всеми положенными атрибутами к ней, — мало кто мог отказать себе в удовольствии пойти к дедам, окунуться в полумрак низенькой, не выше среднего человеческого роста, каморки, надышаться ароматом разомлевшей сосны, дубовых листьев, крепкого пара и смолы. А потом… Потом частенько бывал такой десерт, что в городе и не приснится. Сибирский чай! Чай до семи потов, из двух самоваров сразу. Поскольку за стол усаживалось по десять человек и больше. Чай в палисаде, под огромным раскидистым кедром. Чай с сибирским, темным и густым, тягучим медом, с черемуховым терпким вареньем, вяжущим язык, под долгие разговоры, под музыку чуть глуховатых певучих дедовских голосов. Это так и называлось у нас — «пойти к дедам». Нельзя сказать, чтобы мы злоупотребляли их гостеприимством, старались ходить не чаще раза в неделю, но всегда это было как праздник.
Каждое наше утро начиналось с развода, как в армии. И командиром к нашему отряду был приставлен только что уволенный в запас сержант Коля Филатов, крепкий, ладно сложенный и всегда подтянутый парень, наш земляк. Само собой, и дисциплина в отряде походила на армейскую. Поднимались в шесть утра. Зарядка, моционы, завтрак, прочие личные дела, а без четверти восемь — развод на площадке возле клуба. Столько-то человек на строительство фермы, столько мостить дорогу к центральной усадьбе. Остальные — в поле. Копнить, стоговать, заготавливать силос из кукурузной ботвы.
Отряд наш постепенно разрастался. Прибывала молодежь из разных концов страны. Вчерашние десятиклассники, как мы, демобилизованные солдаты, специалисты из школ механизации, хлеборобы Центральной России, Украины, Кубани, Белоруссии. Вскоре мы разбились на бригады. Нашим бригадиром по-прежнему оставался Николай.
Дружил я тогда в основном с Сережкой Смирновым. Жили мы с детства в соседствующих домах. Так как-то и повелось, что все школьные годы были неразлучны. Так случилось, что мы и в армию-то с целины вместе с ним попали — в одно подразделение. Да мы и сейчас недалеко друг от друга — минут двадцать пять по прямой на метро, без пересадок. А вот встречаемся не часто, не так, как прежде. Почему? Трудно сказать. У каждого свое, свой мир, свой, так сказать, образ жизни. Да и стареем, наверное.
Прибыла однажды со станции колонна новеньких, сияющих свежей краской, украшенных хвоей грузовиков. Машины моментально распределили по районам. Большая часть попала на уборочную. А один «газик» временно оставили при нашей бригаде. Подвозить щебень и песок для строительства дороги, стройматериалы для будущей фермы и больницы. И поселился вместе с нами водитель его, Ванюшка Фомин, симпатичный, бравый парняга, тоже только что из армии, получивший направление на целину прямо из части. Родом он был из-под Рязани и страстно любил рассказывать о родных краях. И почему-то больше всего рассказывал мне, чем я заслужил такую доверительность — не могу объяснить. Бывало, присядем на крутом берегу Енисея, разложим костерок, и его не унять. Долго, до глубокой ночи, слушаю я про зори на Оке, про Мещерские озера, про сады на Рязанщине, про табуны долгогривых рысаков, что гонял Иван со своими сверстниками в ночное. Иногда под влиянием его рассказов я читал ему стихи его великого земляка. Он знал некоторые стихи Есенина, по-своему, конечно, гордился, что довелось ему родиться неподалеку от Константинова, однако не переставал удивляться, что я могу вот так вот «напропалую шпарить без остановки». И кто знает, может быть, во время наших долгих разговоров он заново открывал для себя Есенина.
Ранним утром мы катили с ним по сибирским ухабистым дорогам километров за пятьдесят от деревни, на карьер. Грузились щебнем или песком и возвращались назад. Шоферил он лихо. Дух порою захватывало, когда мы неслись по серпантину над енисейскими кручами. И стал он понемногу приобщать меня к шоферскому делу. То ли в знак особого расположения ко мне, то ли в благодарность за мои рассказы. А рассказывал я ему немало. И по литературе, и по истории государства нашего, и про театр, про кино. Видно, тоже мне выговориться хотелось перед верным человеком. А слушать он любил и умел. Беседы наши загорались стихийно, вроде бы ни с чего. Уезжали мы после работы в степь, в безлюдное место. Там под наблюдением Ивана делал я несколько кругов на его «газике», потом садились мы на огромную каменную плиту, которых там было превеликое множество, закуривали. Глядя на эти надмогильные древние плиты, гигантские камни-валуны, невесть как: оказавшиеся здесь, на курганы, я спрашивал, знает ли он что-нибудь о жизни скифов. Поговорив о скифах, я вдруг переходил к Блоку, читал ему и «Скифов» и «Незнакомку». Глядя на крупные, мерцающие ледяным огнем звезды сибирского неба, я вдруг вспоминал строчки и уже не мог удержаться, не мог не прочесть ему «Среди миров в мерцании светил одной Звезды я повторяю имя…». Только потом я понял, как ждал он наших вечеров, наших разговоров, как тянулся к прекрасному, как хотел больше знать. А поучиться ему не довелось. После семилетки пришлось идти работать, чтобы помогать растить матери брата и сестру — военную поросль.