Деревянная грамота

Данила молча ждал, пока эта возня окончится.
— Что это там молодцы галдят? — вдруг насторожился дед Акишев.
Данила прислушался — и точно — все гуще и мощнее делался Тимофеев голос, все резче — Желваков.
— Уж не стряслось ли чего? — и дед поспешил по проходу меж стойлами к шорной, где обычно происходили все совещания между конюхами. Данила следом.
На узком столе было выложено новое Тимофеево рукоделье: ящичек небольшой, но еще не готовый полностью, а скорее его основа. Некоторые стенки лежали рядом, и при них — соответствующие по величине кусочки слюды.
Над этим-то хозяйством и шел спор.
Увидев деда, конюхи замолчали.
— Что-то ты сотворил, Тимоша? — как ни в чем не бывало спросил дед.
Но ответил Желвак.
— Новую потеху для государя!
То, что государь Алексей Михайлович любит диковины, все на Москве знали и всякую нелепицу норовили к нему притащить — авось да и отвалит на радостях полтину. А коли кому из придворного люда посчастливится вывезти из своей деревеньки мужика, что в зубах бревно поднимает, либо слепую девку, что шить обучена, так тот уж долгое время останется у государя на виду. А это много значит!
— А что за потеха?
— А вещица полезная, — отвечал Тимофей. — При нашей-то службе особенно!
— Ночью он додумался, как к печатному двору ездили. Замерз! Есть ему захотелось! — встрял Богдаш. — Вот с утра и ковыряется!
— Да не шуми ты, свет, — тихонько сказал Семейка. — Пусть сам объясняет.
— А что объяснять! Я вот когда окошко свое первое слюдяное делал, то думал — чем слюда лучше бычьего пузыря? Она и дороже, и возни с ней много. Разве что тепло лучше держит? Пошел с умным человеком посоветовался точно! Ну, я запомнил. А ночью вдруг подумалось — ежели бы из слюды сулейку изи баклажку изготовить — то и горячее питье с собой в мороз носить можно.
— Не получится, Тимоша. Слюду можно выгнуть, но немного, — возразил дед Акишев.
— Так я и не пробовал! Делать-то в дозоре нечего — я и думал. Можно ведь ящик изготовить по размеру баклажки и слюдой выстелить, чтобы она туда впритык помещалась! И тогда тепло в ней сохранится!
— И сколько же с таким ящиком возни? — дед почему-то, как и Богдаш, оказался противником нововведения.
— Зато в дозоре горяченьким побалуемся!
— Ты что же, думаешь — мы всю зиму печатный двор сторожить будем? изумился Богдаш. — Да у меня уж с той женкой сговорено! Она меня туда тайно проведет — тут и станет ясно, каким путем грамота оттуда вынесена, и поймем, кого там надобно с пристрастием допрашивать! Ведь Земский приказ всю печатню перебаламутил, там у людишек только и разговору, что о деревянной книжице — вот бабы-то, между собой совещаясь, до многого докопались! А коли грамота еще там — так бабы же и знают всякие потайные местечки…
— Ты уж столько про свой замысел толковал, что мне мерещится, будто я сам с той женкой лечь собираюсь! — оборвал его дед Акишев.
Тимофей тоже такого богопротивного способа добычи сведений не одобрял. Но дед-то уже главным образом о душе беспокоился, а Тимофею приходилось государеву службу исполнять, и она частенько оказывалась на первом месте.
— А что ж? Женка в самом соку, — сказал Богдаш. — При нужде и лечь с ней не противно будет…
* * *
— Я думаю, Гаврила Михайлович, надобно узнать на торгу, кто жернова продает и кто покупает, — расписывал свой замысел Стенька. — Не так уж их и много, тех купцов, что сюда из Мещерского края, из самого Касимова, жернова возят! А этот к тому же и прибыл недавно.
— А ты еще о другом подумай — кому на Москве вдруг жернова понадобятся? Жернов на мельнице ставят — а много ли у нас мельниц? Может, тот Перфилий Рудаков через Москву свой товар в Тверь или во Псков повез? А скорее всего, что в Орел, там большая торговля зерном ведется. Как засечную черту у Белгорода построили, как татарам дорогу загородили, так там и стали хлеб растить, и уж более десяти лет растят.
— Так там, поди, зерном, а не мукой, торгуют! — возразил подьячий Колесников. — Вон каждый год, как лед сойдет, оттуда по Оке струги с зерном приходят!
Подьячие заговорили о том, сколько выгоды можно получить от торговли зерном. У кого-то сыскался знакомец Клим Антонов из Садовников. Тамошние торговые люди повадились ездить в Орел за зерном и вкладывали в это дело сотни рублей, иные — и до восьми сотен. А бывало, что приведенные в Орел струги уходили оттуда полупустыми и догружались в Орловском уезде — чтобы выгадать на разнице в ценах, хотя и цены-то были невелики, пуд ржи никогда дороже двадцати пяти копеек не обходился.
Стеньке слушать это было скучно. Подьячие, под старость лет прикопив денег, искали, во что бы их вложить, чтобы жить припеваючи. Стенька же не знал, где взять пять алтын на медную сковородку.
Он подождал, пока подьячим не надоест зерно и Колесников с Деревниным не спохватятся, что деловые бумаги лежат без движения, пока они лясы точат. А за это время ему в голову пришла страшная мысль.
— Гаврила Михайлович!..
— Степа! — повысил голос подьячий. — Коли тебе еще какая блажь на ум взбрела, то лучше сразу с государевой службы уходи и становись у ворот с юродивыми милостыньку просить! Уморил ты меня! Сил моих нет!
Это было несправедливо — в тот день Стенька еще ничем отчаянным своего ненаглядного подьячего не озадачивал. Однако если вспомнить все минувшие годы — ох, заслужил Гаврила Михайлович, чтобы его от ярыжки Аксентьева навеки избавили!
Блажь была такова — не видя связи между Печатным двором и касимовскими жерновами, Стенька предположил, что деревянных грамот может быть две. И в одной — воистину какая-то измена, другая же, к примеру, ведет свое происхождение от тех бирок, на которых безграмотный люд зарубки делает, занимаясь учетом всего, что приходит в хозяйство и уходит из него. Мало ли — додумался какой-нибудь мужичок не палок, а ровных дощечек настругать! Но, с другой стороны, это могло случиться в дремучем захолустье, где каждый клок бумаги на счету, Рудаков же помянул деревянную грамоту, прельщая Нечая московскими диковинами…
— Гаврила Михайлович…
— Говори, — позволил тот. — Но коротко.
— Я разведать хочу про ту жерновную торговлишку! Все равно же по торгу ходить! Я и поспрашиваю!
— Смотри у меня! — пригрозил на всякий случай Деревнин. — Знаешь, что бывает, когда кто за двумя зайцами разом погонится?
— Или когда одним гузном на два стульца сесть норовит? — подсказал Протасьев.
Подьячие и писцы засмеялись.
— Довольно уже, что ту твою затею к исполнению приняли, — тихонько напомнил Деревнин. — Ну, ступай с Богом!
Стенька понесся на торг.
Купцов и сидельцев знакомых у него было — пруд пруди. Он направился к хлебной и калачной торговле, обошел все ряды, вызнавал о ценах на муку разного разбора, выспрашивал, откуда мука берется, кто торгует, откуда доставляет, и к концу дня сыскал-таки нужного человека.
— Жернова из Касимова точно этой зимой привозили. Да только никакого купца Рудакова я не знаю! — сказал тот нужный человек. — Есть купец Фока Пелевин, есть Кондратий Петров, есть Киприян Смолка. Коли хочешь, скажу, где проживают.
И пальцами ненавязчиво показал, что за такие сведения платить надобно.
— Спасибо и на этом, — Стенька поклонился. Казенных денег оплачивать сведения он не имел, а своих было жалко. Опять же — имена с прозваньями он запомнил, теперь и сам до купцов доберется. Память на такое у него была неплохая.
Расставшись с нужным человеком, Стенька постоял несколько, тщетно пытаясь выкинуть из головы все то ненужное о муке, чего он понаслышался. Любопытным ему показалось, что мука тонкого помола дороже еще и потому, что в мешок ее больше влезает, об этом он решил непременно рассказать своей Наталье. Узнал он также и то, что знает всякая женка, которой приходится заниматься печевом: что хлеб из муки тонкого помола пропекается хуже, что эта мука быстрее слеживается, лучше воду впитывает и гораздо скорее портится, чем мука обыкновенная, не такая дорогая.