Скрипка некроманта

— Вы с ума сошли, Крылов. Вы человек статский, какого черта?.. — вот и вся благодарность, полученная Маликульмульком от Брискорна; впрочем, он не обиделся.
— Оденьтесь, — сказал Маликульмульк. — Не то схватите горячку.
— И вы.
— Меня сало греет. Чем вам не угодил фон дер Лауниц?
— Это — подлец, который не держит слова. Вот и все, что я могу сказать вам. Мне стыдно, что я угодил в такую гнусную историю! Это прямое бесчестие… О Господи, дойдет до князя…
— Я буду молчать.
— Немцы раззвонят на всю Ригу. Крылов, я опозорен… это бесчестие для всей нашей фамилии! Если узнают причину… Молчите, не спрашивайте. Все одно не скажу. Лучше застрелиться… Я не думал, что он такой мерзавец…
— Идемте, — предложил Маликульмульк. — Я провожу вас и поеду к себе.
— Дайте слово, что будете молчать, — вдруг потребовал Брискорн.
— Даю слово, что князь от меня ничего не узнает, — тут же пообещал Маликульмульк в надежде, что офицер разговорится.
— Что делать, что делать?.. — Брискорн маялся от собственного глубочайшего отчаяния. — Что я, дурак, натворил?.. Господи, что я натворил?..
Теперь уж понять было вовсе невозможно.
Они пошли через замковую площадь, отряхивая с шуб снег, молча дошли до мостика через ров у гауптвахты. Маликульмульк был очень недоволен собой — он подвел фон Димшица. Шулер ввел его во временное жилище барона, где можно было что-то разведать о возможных покупателях краденой скрипки — и шулер же остался там выслушивать ругань рассвирепевшего барона. А дело как было темным — так и осталось.
— Вы сейчас в замок? — спросил Брискорн.
— Нет, я нанимаю квартиру в предместье. Очень удобно…
— Мне остается только одно — отставка.
— Объясните князю, из-за чего у вас ссора с бароном. Его сиятельство что-нибудь придумает.
— Да что тут можно придумать… Нет. Объяснить я не могу… Это — позор для меня, понимаете? Поединок — глупость, вздор… Он не станет драться… Пусть все останется, как есть! И — отставка… Прощайте, Крылов.
Он повернулся и быстро одолел горбатый мостик. Маликульмульк смотрел ему вслед. Положение было дурацкое. Он вспомнил Паррота — тот бы наверняка сумел вразумить самодура с баронским титулом без рукоприкладства. Умнее всего было бы отыскать физика — но выслушивать от него выговор за свое вмешательство Маликульмульк не желал.
Площадь была пуста — те, кто развлекался на ней днем, дети и взрослые, уже сидели по домам, развлекались самым мирным образом — читали, лакомились, пели, играли в несложные и смешные игры. Собирались ужинать…
Сообразив, что и впрямь скоро время садиться за стол, Маликульмульк решительно направился к Северным воротам.
В гостиной сидели придворные дамы. Ни Екатерины Николаевны, ни Тараторки среди них не было. Они уныло рукодельничали — как будто и не было праздника, веселья, гаданий и проказ.
— Ее сиятельство никого не желают видеть, — объяснила Маликульмульку Прасковья Петровна. — А все из-за проклятой скрипки. Его сиятельство с ней сидеть изволят, совещаются.
— Да неужто нельзя достать в Риге скрипку не хуже той? — спросила Наталья Борисовна. — Иван Андреич, вы же сами отменный скрипач! Возьмите извозчика, поезжайте по лавкам!
— Нет, та скрипка — особая, — отвечал Маликульмульк. — Ее знаменитый мастер делал. А где Маша?
— Мари после гадания сама не своя, — ответила Аграфена Петровна очень неодобрительно. — Это ее Катиш подговорила гадать. Дама в годах, а одни женихи на уме. И гадание-то скверное — с зеркалом. То ли дело раньше на Святки гадали — и петуха пускали на стол зерна клевать, и на улицу слушать под окнами бегали, и башмаки за ворота бросали, да все вместе, дружно, не прятались по углам. А эти новомодные гадания — один соблазн и грех.
— Какие же новомодные? Я не знаю, — объявил Маликульмульк, усаживаясь в кресло и выставляя напоказ Косолапого Жанно — толстого, сонного и даже меланхоличного.
— Натали, ты знаешь, расскажи, — велела Аграфена Петровна.
— Берут зеркала, берут свечи, запираются — лучше в бане, но можно и на чердаке, — сказала Наталья Борисовна. — Зеркала ставят одно против другого, по обе стороны — свечи зажигают и так садятся рядом, чтобы видеть словно бы галерею. Зеркало в зеркале отражается и выходит галерея, а оттуда должен показаться суженый. И чтоб никого — только одна девица и эти зеркала. Катиш рассказывала, а Мари запомнила.
— Катиш нарочно рассказывала, — уверенно перебила Аграфена Петровна. — Я ее знаю! Это она присоветовала девчонке в башню с зеркалами залезть!
Видя, что дамы и без его помощи расскажут кое-что любопытное, Косолапый Жанно даже прикрыл глаза.
— Не нарочно, сударыня! — вступилась за подружку Прасковья Петровна. — Катиш и в мыслях не имела наводить Мари на грех! Она просто так рассказывала, повеселить ее сиятельство!
— Нашла веселье! Она и сама, чай, гадать сбиралась!
— А коли сбиралась? Она еще в тех годах, когда женихи вокруг вьются! А нас завезли в эту Ригу, женихов хороших нет, в гарнизоне все женатые! А до того в Зубриловке много ли было женихов? Поневоле пойдешь с зеркалом гадать!
— Ты, матушка, так до ворожбы договоришься! — грозно прикрикнула Аграфена Петровна. — Пойду вот скажу ее сиятельству, пусть велит башню запереть. Бегают туда все кому не лень, Машутка-дурочка да твоя ненаглядная Катиш! Думаешь, я не знаю, где все эти гаданья были? В комнате Ивана Андреича, которая незапертая стоит!
Тут Косолапый Жанно расслабился полностью, даже вытянул ноги, зато Маликульмульк насторожился.
Он в дамских нарядах немного разбирался — доводилось бывать в модных лавках и даже платить хозяйке за то, что предоставила в его распоряжение крохотную комнатку для двух тайных встреч с некой певичкой, жившей на содержании у довольно сурового господина. Это было основательной статьей дохода модных лавок. И вот, вспомнив о найденном в комнате шелковом розанчике, он задумался — вряд ли эта вещица принадлежала Тараторке, а вот Екатерина Николаевна вполне могла украсить декольте тряпичным цветком или даже воткнуть его в волосы, с нее станется. Вон ведь ее сиятельство на приеме прицепить к себе изволили целый капустный кочан посреди груди, с сотней лепестков и торчащими листочками, — отчего же придворная дама не имеет права на цветочек?
Если допустить, что некая дама ухитрилась спрятать в башне скрипку — то отчего ж этой даме не быть Екатериной Николаевной? Другой вопрос: она не сама до этого додумалась, кто-то ее научил. И все складывается — нетрудно сбить с толку и сделать своей сообщницей перезрелую красавицу, мечтающую о женихах. Более того — именно придворные дамы, выполняя распоряжения княгини, могли оказаться в той части замка, где разместили артистов. И они знали, в которой комнате кто оставляет вещи…
Но, чтобы окончательно развить эту мысль, нужно встретиться с Тараторкой.
Аграфена Петровна вспомнила еще кое-какие грешки Екатерины Николаевны, ей возразили, причем громко, и вдруг все разом опомнились — не дай Бог, княгиня услышит шум. Тогда всем достанется. К тому же, по правилам хорошего тона, нельзя кричать вслух о проступках товарки — об этом нужно донести ее сиятельству тихохонько. Но был как-то случай — Варвара Васильевна, услышав очередной донос, подвела даму к своему уборному столику и велела ей глядеть в зеркало — сама, мол, тоже хороша. Таких приемов она успела набраться при дворе — покойная государыня Екатерина тоже умела деликатно сделать строгое внушение.
Косолапый Жанно приоткрыл правый глаз и покосился на большие напольные часы — не время ли перемещаться в столовую. Вроде и время, но дамы, вдруг замолчав, яростно занимаются рукоделием, а не складывают его в корзиночки и мешочки.
Косолапый Жанно встал и безмолвно вышел. Но в коридоре он преобразился в философа Маликульмулька и, усмехаясь, отправился на поиски няни Кузьминишны. Няне к Рождеству был подарен рубль — можно было рассчитывать на ее лояльность по меньшей мере на двухнедельный срок.
Кузьминишна отыскалась на кухне — ругала там дворового человека Федота, приставленного к больному Николеньке, что вечно приносит мальчику холодное кушанье и, дожив до пятидесяти лет, не умеет попробовать, что навалено в господскую тарелку, — да хоть пальцем, коли ложки под рукой не случилось!