Скрипка некроманта

— Что ж ты, батюшка, к дитятку не приходишь? — спросила няня. — Дитятко подарочка ждет.
Понять, ждет ли чего Николенька, было мудрено. Не прячется от гостя в дальний угол — уже радость. Бывало, и от родной матери прятался.
— Завтра в канцелярии будет, я чай, много писем, срежу все печати и принесу, — пообещал Маликульмульк. Этих печатей у бедного отрока скопилось уже несколько сотен, но иных игрушек он не желал.
— Так ты уж принеси, сделай милость.
— А что, Кузьминишна, девки на Святки у нас гадают? — спросил Маликульмульк.
— Как не гадать! Вроде и грех, а нельзя не гадать! — отвечала няня. — Во двор бегали, башмаки через плечо бросали, такой переполох подняли — караул едва палить не стал!
— А петуха на стол пускали?
— Где ж ты, батюшка, возьмешь тут петуха?! Это гадание деревенское. В Зубриловке да в Казацком были у нас свои курочки, а тут за каждым яичком изволь на торг бежать. Трофимушка измаялся — то ли дело, когда все свое! А здесь принесут с торга лукошко яиц, а когда снесены — одному Богу ведомо. И хлеб не таков, как его сиятельству нравится, и молоко разведенное. Какое ж оно молоко, когда жирного следа на кружке не оставляет!
— Все ряды обойдешь, все перепробуешь, пока наберешь провианта, — подтвердил повар.
Этот поворот беседы Маликульмульку не был нужен — дай дворне волю, она часами будет жаловаться на жизнь в Рижском замке. Все не так, тесно, сыро, холодно, уныло, погано! А потом, опомнившись, тот же Трофим начнет вдруг радоваться, что барин теперь во всех здешних губерниях главный. И столько в голосе и в лице будет гордости — какие там яйца, какие хлебы и простокваши?!
— Собирай, Федот, ужин для Николеньки, — велел Маликульмульк. — Мы с Кузьминишной вперед пойдем, ты с подносом следом.
Ходила няня презанятно — сильно нагнувшись вперед и семеня ногами очень шустро. Ее поношенная красная душегрейка смешно задралась на спине, но говорить об этом няне было нехорошо — огорчится, а поправить дела не сумеет. Маликульмульк со своей косолапой медвежьей развалочкой едва поспевал за Кузьминишной. Где-то сзади плелся Федот с подносом.
— Так, нянюшка, ты про девок начала, про гадания, — напомнил Маликульмульк, когда они были уже у дверей Николенькиной комнаты. — А как с зеркалом гадают, знаешь?
— А тебе на что? — спросила сообразительная Кузьминишна. — Ох, опять эти сороки дитятко мое допекают! А девке пятнадцать лет, как не гадать?
— Вот и хочу вступиться, — сказал Маликульмульк.
— А вступись, батька мой, вступись! Только не переусердствуй, а то пойдут языками мести, мокрохвостые. Ты-то в женихи, поди, еще годишься…
— Сама ж ты, Кузьминишна, сидела в классной, когда я с Машей занимался, чтобы ее от меня устеречь!
— Сидела, — согласилась няня. — Ахти, дай постою, дух переведу. А теперь гляжу — может, ты ей и впрямь жених? По годам… тебе, батюшка, сколько стукнуло?
— Тридцать три, Кузьминишна, а ей всего пятнадцать.
— И что же? У тебя должность есть, чин. Барин о тебе позаботится. Совьете гнездышко тут же, при их сиятельствах. Девку нельзя долго в девках держать, она от того портится. Меня в тех же годах, что Машеньку, замуж отдали. А сестрицу мою в девятнадцать — ну и оказалось… Господи, прости меня, дуру болтливую, а много чего оказалось…
Эти речи Кузьминишны должны насмешить Маликульмулька — а заместо того испугали.
— Так не на меня, поди, Маша в башне гадала, — сказал он. — Какой из меня жених? Ей кто-то из гарнизонных офицеров, я чай, полюбился.
Кузьминишна отперла дверь.
— Входи, батюшка. Может, и полюбился. Да только гадание плохое вышло. Плакала она на лестнице.
— На какой еще лестнице? — не понял Маликульмульк.
— На твоей, на витой, где сам нечистый шею сломит. Сидела на лестнице и плакала. Что-то у нее не сошлось, у голубушки моей. Зеркала-то она туда еще днем отнесла, стул втащила, все установила, чтобы потом незаметно пробраться. Николенька, дитятко! Иван Андреич пришел!
— Вот это новость, — пробормотал Маликульмульк. — Когда это было, Кузьминишна?
— Николенька, покажись! — звала старуха. — Ну, когда ж? Когда гостей назвали и итальянцы приехали? Коли по уму, то на другую ночь надо бы гадать, а на другую-то всем положено быть за столом, не получится… или ускользнула? Николенька! Не выходит. Он за большие кресла прячется. Нет ли у тебя с собой чего?
С собой у Маликульмулька была карточная колода, не новая, пригодная разве что для пасьянса. Он разложил карты на столе как попало и отошел. Но выманить мальчика не удалось, и когда Федот принес ужин, Кузьминишна сама погнала Маликульмулька прочь.
— А Маша в своей комнате, поди? — спросил он на пороге.
— В девичьей, с девками шьет. Это раньше ей с птахами было весело, теперь скучает. Подружек бы ей назвать — а где их тут возьмешь?
Очень озадаченный речами Кузьминишны, Маликульмульк отправился на поиски Тараторки. Все верно — и жениха ей тут нет, и подружек нет, одни птицы в клетках. Но Бог с ними, с женихами, надобно докопаться, что произошло тем вечером в башне Святого духа.
Маша, в обычном своем сереньком гризетовом платье, сидела с горничными, которые, пока не нужно наводить порядок в господских комнатах и служить княгине при туалете, возились с бельем — где пуговицу пришить, где прореху залатать, а на маленьких Голицыных одежка горит — мальчики подвижные, бойкие, выпусти их на прогулку — до того добегаются, что швы расходятся и у чулок пятки в дырках. Это была работа для девок не слишком обременительная и даже приятная: сиди себе в тепле да песни распевай, а руки как-то независимо от головы трудятся. Пела с девками и Маша, выводя прежалостно:
 
 
«Белолица, круглолица, красная девица
 
Иссушила, сокрушила, сердце надсадила…»
 
 
Увидев, что в дверь заглядывает Маликульмульк, она вскочила и выронила шитье.
— Иван Андреич, где ж вы пропацаете?!
Маликульмульк отошел от двери, опасаясь, что вылетевшая Тараторка собьет его с ног.
— Верно ли, что ты в Васильев вечер гадала с зеркалами? — спросил он.
— А когда ж еще? — удивилась Тараторка. — Все время за мной смотрят, как будто я дитя малое! А тогда был большой раут, всем не до меня… Я и подумала, что спрячусь — никто не узнает…
Она вдруг нахмурилась и стала кутаться в длинную шаль, бирюзовую с золотыми турецкими огурцами, которую выволокла из девичьей по полу.
— И что, явился тебе жених в зеркале?
— А вам на что знать? Явился, не явился… — Тараторка отвернулась.
— Не горюй, это одни глупые суеверия. Мало ли что взбалмошной девице в зеркале померещится, а ты ведь не такова. Вот ничего и не увидела.
— Верно — мерещится?
— Верно. И горевать тут нечего. Вот кабы я вздумал на зеркалах гадать и залез с ними в башню, как ты полагаешь, что бы я там увидел, кроме собственной толстой рожи? И что — стал бы я из-за того огорчаться? Да посмеялся бы — и все тут.
— Да-а… — протянула Тараторка. — Это когда из баловства гадать идут — все равно! А кабы хотели увидеть любимый предмет?
— Ты хотела увидеть любимый предмет?!
Маликульмульк растерялся и ужаснулся. Девочка выросла — иначе и быть не могло, сколько ж можно любить драгоценного воробушка и любезную канарейку? Но откуда здесь, в Риге, мог взяться этот самый предмет, будь он неладен? Кого она высмотрела? Ведь в такие годы первый встречный может стать предметом, коли хорош собой да носит нарядный мундир!
— Да… Только я боялась, что явится другой предмет. Он тоже мне мил, да только совсем иначе.
— И что за другой предмет?
— Иван Андреич, не спрашивайте… пойдемте лучше прочь отсюда, а то опять кто-нибудь няне Кузьминишне донесет, а она — Варваре Васильевне.
— Сейчас в канцелярии никого нет. Пойдешь со мной в канцелярию? — чересчур быстро спросил Маликульмульк.
— Пойду, только скорее…
Ключ от помещения у Маликульмулька был при себе — на часовой цепочке вместо брелока. Увесистый брелок получился, ну да зато надежно — не потеряется. Они прошли вдвоем по темным коридорам, Маликульмульк впереди, Тараторка следом, никто их не заметил. Потом Маликульмульк отворил дверь, и оба оказались в большой темной комнате, уставленной столами и шкафами.