История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти
За каретой тетушки катил фаэтон отставного моряка лейтенанта Смита, он сам правил своей толстой старой лошадкой, а рядом восседала его супруга. Я глянул на переднее сиденье фаэтона и опечалился, не увидев там некоей особы. Но — о, глупец! — вот же она, в желтой карете моей тетушки, раскраснелась как маков цвет, и сразу видно — счастлива! Ах! Так счастлива и так хороша. На ней было белое платье и небесно-голубой с желтым шарф тетушка уверяла, что это цвета Хоггарти, хотя, какое касательство имели Хоггарти к небесно-голубому и желтому, я не знаю по сей день.
А затем оглушительно затрубил почтовый рожок, четверка резво взяла с места, и дилижанс укатил; мальчишки вновь заорали во все горло, меня втиснули между миссис Хоггарти и Мэри; Том Уилер вытянул гнедых кнутом; лейтенант Смит (он сердечно пожал мне руку, и его громадный пес на сей раз не проявил ни малейшего желания меня цапнуть) принялся так нахлестывать свою лошадку, что вскорости на ее толстых боках выступила пена; и во главе такой-то, смею сказать, невиданной процессии я торжественно въехал в нашу деревню.
Моя дорогая матушка и сестрицы, — благослови их бог! — все девять в своих нанковых жакетках (у меня в чемодане для каждой был припасен подарочек) не могли позволить себе нанять экипаж и ждали у дороги при въезде в деревню, изо всех сил махая руками и носовыми платочками; и хотя тетушка едва их заметила и лишь величественно кивнула, что вполне простительно владелице столь солидного состояния, зато Мэри Смит старалась, пожалуй, еще более моего и махала ручками не меньше, чем они вдевятером. Ах, как плакала, как благословляла меня дорогая моя матушка, когда я подошел к ней, и называла меня своим утешением и любезным сыночком, и глядела на меня, будто я являл собою образец ума и добродетели; а меж тем я был просто счастливчик, который с помощью добрых людей вдруг заделался чуть ли не богачом.
Ехал я не к себе домой — это было условлено заранее, ибо, хотя матушку с миссис Хоггарти и не связывала особливая дружба, матушка сказала, что для моей же пользы мне лучше остановиться у тетушки, и сама отказалась от удовольствия лицезреть меня ежечасно, и хотя дом ее был куда скромней тетушкиного, я, нечего и говорить, поселился бы в нем куда охотнее, нежели в более роскошном жилище миссис Хоггарти, не говоря уж об ужасном Росолио, которое мне предстояло теперь пить галлонами.
Итак, мы подкатили к дому миссис Хоггарти; по случаю моего приезда она заказала великолепный обед и наняла на вечер лишнего лакея, а выйдя из кареты, дала Тому Уилеру шесть пенсов, сказавши, что это ему на чай, а за лошадей она расплатится с миссис Ринсер после. Выслушав эти слова, Том в сердцах швырнул монету наземь и яростно выругался, за что тетушка по справедливости назвала его грубияном.
Тетушка воспылала ко мне такой нежностью, что с большой неохотой отпускала меня от себя. Что ни утро, мы сидели с нею над счетами и час за часом рассуждали о том, что сейчас бы самое время продать ферму в Слоппертоне, но никаких решительных шагов все не делали, потому что Ходж и Смизерс никак не могли найти покупателя за цену, которую назначила тетушка. И сверх всего она поклялась, что на смертном одре откажет мне все до последнего шиллинга.
Ходж и Смизерс тоже задали обед в мою честь и обходились со мной весьма уважительно, как, впрочем, все и каждый у нас в деревне. Кому не по средствам было задавать обеды, те приглашали нас на чай, и все поднимало бокалы за здоровье жениха и невесты; не раз в конце обеда или ужина мою Мэри бросало в краску от намеков на близкую перемену в ее жизни.
Счастливый день был наконец назначен, и двадцать четвертого июля тысяча восемьсот двадцать третьего года я стал счастливейшим супругом прелестнейшей девушки Сомерсетшира. Мы отправились под венец из дому моей матушки, которая уж в этом-то отказать себе не пожелала, и мои девять сестриц были подружками невесты. Да! А из Лондона приехал Гас Хоскинс, нарочно чтобы быть шафером, и поселился в моей прежней комнате в доме матушки, и гостил у нее неделю, и, как мне стало после известно, бросал влюбленные взгляды на мисс Уинни Титмарш, мою четвертую сестрицу.
По случаю свадьбы тетушка моя проявила чрезвычайную щедрость. Еще за несколько недель до этого события она велела мне заказать для Мэри в Лондоне у знаменитой мадам Манталини три великолепных платья, а у Хоуэляа и Джеймса кое-какие изящные безделушки и вышитые платочки. Все это было прислано мне, и я от себя должен был поднести это невесте; но миссис Хоггарти дала понять, что мне нет нужды беспокоиться об оплате счета, и я нашел это весьма великодушным с ее стороны. Сверх того она одолжила нам для свадебного путешествия свою колымагу и собственноручно сшила для своей любезной племянницы, миссис Сэмюел Титмарш, ридикюль красного атласа. В ридикюль вложен был мешочек с набором иголок и прочего, что потребно для шитья, ибо тетушка надеялась, что миссис Титмарш не станет пренебрегать рукоделием; и кошелечек с несколькими серебряными пенни; и еще старинная монетка на счастье. «Покуда ты будешь хранить эти мои подарки, милочка, ты не узнаешь нужды, — сказала миссис Хоггарти. — И я молюсь, я горячо молюсь, чтобы ты навсегда их сохранила». В карете, в кармашке на боковой стенке нас ожидал пакетик печений и бутылка Росолио. Мы рассмеялись и передали бутылку Тому Уилеру, но он, кажется, тоже не оценил ее по достоинству.
Надобно ли упоминать, что под венцом я стоял во фраке от мистера фон Штильца (это было уже четвертое его изделие за год — господи помилуй!) и что на груди у меня сверкал знаменитый бриллиант Хоггарти.
ГЛАВА IX
Возвращает Сэма с супругой, тетушкой и бриллиантом в Лондон
Весь медовый месяц мы тешились, строили планы своего лондонского житья-бытья и выстроили для себя сущий рай! Что ж, ведь нам обоим вместе было всего сорок лет, притом, на мой взгляд, постройка воздушных замков никому не приносит вреда, напротив того, нет занятия приятнее.
Сказать по правде, перед отъездом моим из Лондона я положил подыскать жилище, которое нам было бы по средствам; и после службы мы с Гасом часами бродили по городу, пока наконец не присмотрели в? Кемден-Тауне нре-уютный домик, где был садик, в котором со временем сможет играть детвора; каретный сарай, в котором со временем можно держать двуколку, ежели мы ее заведем, а почему бы и не завести через несколько лет? — хороший здоровый воздух, и до биржи не так чтобы уж больно далеко; и все это за тридцать фунтов в год. Я описал это местечко Мэри так же восторженно, как Санчо описал Лиси аду Дон-Кихоту, и моя милая женушка с радостью предвкушала, как станет вести там хозяйство, и поклялась, что сама будет стряпать наивкуснейшие блюда (особенно пудинг с вареньем, до которого, признаюсь, я большой охотник), и пообещала Гасу, что всякое воскресенье он будет обедать у нас в Сиреневой Беседке, пусть только не курит эти свои ужасные сигары. Гас же поклялся, что приищет себе комнату где-нибудь поблизости, ибо он просто не в силах воротиться на Белл-лейн, где мы так хорошо жили с ним вдвоем; а добросердечная Мэри сказала, что пригласит погостить у нас мою сестру Уинни. При этих словах Хоскинс весь залился краской и сказал: «Вон что выдумали!»
Но когда мы воротились из недолгого свадебного путешествия, все наши надежды на счастливое житье в Сиреневой Беседке рассыпались в прах, так как миссис Хоггарти объявила нам, что ей прискучило жить в провинции и она положила ехать в Лондон вместе с милыми племянником и племянницей, вести их хозяйство и познакомить их со своими столичными друзьями.
Что нам было делать? Мы бы с радостью послали ее… на воды в Бат, только бы не в Лондон. Но выбирать нам не приходилось; мы должны были взять ее с собой; потому что, как сказала моя матушка, ежели мы ее обидим, не видать нашему семейству ее денег, а разве нам, молодым, не хочется разбогатеть?
И вот, изрядно приуныв, мы покатили в Лондон на перекладных в тетушкиной карете, ибо как же было не взять с собой карету: ведь не может такая важная особа, как моя тетушка, ездить попросту в почтовом дилижансе. И мне пришлось заплатить четырнадцать фунтов за лошадей, что почти полностью истощило мой кошелек.