День святого Жди-не-Жди
Эвелина поставила свой неимоверно пустой бокал и уже собиралась сказать, что нашла шампанское замечательным (превосходным, изумительным, чудесным или каким-то еще, например освежающим, пока еще не выбрала), но, повернув голову, увидела интенсивно багровеющее лицо Набонида и встревожилась.
— Поль сегодня не вернется?
— Не знаю, — рассеянно ответил Набонид.
Его глаза стали совсем круглыми, а зрачки казались черными, отменно промасленными шляпками забитых под бровь гвоздей.
— Не понимаю, почему его нет.
Набонид, похоже, не слушал. Он схватил руку Эвелины. Эвелина испугалась, что кто-нибудь из невинных игроков обернется. Но тут вошел Поль.
Набонид отпустил ее руку.
Поль улыбнулся.
— Где вы были? — спросила Эвелина. — Я целый вечер вас не видела. Мы могли бы потанцевать.
— Я искал братьев и сестру.
— Но ведь у вас нет сестры, — рассмеялась Эвелина.
— Так говорят. Ладно, пускай будут одни братья.
— Мне не нравятся твои выходки, — сказал Набонид. — Ты должен был присутствовать. Что ты делал? А Жан?
— Жан только что вернулся со Знойных Холмов. И снова отправляется туда вместе с Пьером. Они попросили, чтобы я тебе об этом сообщил.
На Набонида было страшно смотреть. Эвелине тут же захотелось вернуться к коллективной игре. Набонид предложил ей присоединиться к гостям. Она убежала и оставила двух мужчин наедине с их семейными историями.
— Объяснись, — сказал Набонид.
— Когда я говорю Знойные Холмы, я имею в виду конкретно их предел: бабушкину ферму.
— Ну и что?
— Тебе нужны подробности? Все очень просто: мы кое-что обнаружили.
— Это правда?
— Правда.
Набонид растолкал свою мать, которая что-то забурчала сквозь ошметков недоброкачественных снов. Они ушли вдвоем-с. Оробевшие игроки сделали вид, что уходивших не заметили.
Поль подошел к Эвелине.
— Теперь потанцуем?
— Что произошло? — спросила она, тряхнув локонами.
— Мы переживаем исторические времена, — ответил Поль.
Она взглянула на него:
— Ну, скажите, мой дорогой Поль. Расскажите мне все.
— Нет, — ответил Поль.
Он посмотрел на нее еще раз и повторил:
— Нет.
III. Валун [*]
ЖАН:
Зарождался день, и бедствие с ним, и я направился в горы:
Под предел поржества похитителем патер позорным прочь припустил;
И я знал, почему он бежал и что собирался делать.
Я познал его план, удел и побег, его цель, его путь.
И отправился в горы к знойным холмам, едва занималась заря,
С утренним ветром прохладным по дороге пустынной, что к ферме вела,
К неминуемой первой стоянке, к первой отметке на траектории безупречной,
К первому сроку расплаты.
Пьер преследовал также отца-беглеца, но блуждал по путаным тропам,
За отшельником гнался отшельник,
Ведомый только местью своею и жаждою смерти чужой,
А я отцовской тропой поднимался, след в след по стезе ступая.
И я знал, куда я иду, и знал, куда стремился идти, идя туда я,
На далекую ферму, где проживала бабка, которая породила
Знаменитого и великого, сильного и могучего Набонида, мэра Родимого Города,
И просто отца моего.
В домике маленьком, на посту человечьем последнем пред миром камней,
Проживала она вместе с курами и цыплятами их, вместе с овнами и козами их, вместе с коровней и ее овчаром.
И страдала земля ее окружавшая от недостатка любви и шелушилась местами плешиво,
Эта земля наклонная, эта земля насклонная, эта земля насклоненная,
Отвращая страдательный труд работников полевых.
И держалась старуха межи, разделявшей растенья и скалы,
И не ведал никто, оставила камень ради травы она
Или ушла, покинув Родимый Город, Привлеченная знойностью гор, но не осмелилась им отдаться
И подобно коровне щипала траву и подобно козе тянулась к утесам.
И жила там старуха, на рубеже двух владений, на самой границе двух царств.
И, спустившись на праздник, вернулась ночью,
И оставила позади себя город, что долго не мог уняться, пока не уснул,
И вернулась, ведя за собою мужчину сраженного и судьбой сокрушенного,
Сына родного, могучего и знаменитого мэра Родимого Города,
И просто отца моего.
И осталась на ферме жить в одиночестве и оплоте жестокости застарелой,
Он же дальше бежал, к пристанищам вышним.
И луч солнечный разжижал пирамиду навоза, что высилась посреди двора [63],
И бабка дремала, слюнявя зубы.
Одурев от фифрыловки праздной, тупо разглядывала одного из сынов от сына единственного своего.
Меж нами ни слова, ни знака, и ни признанья,
Мимо нее проходя, обыскал хлев и дом.
И прародительница причитала, причитая, пуская слюну, слюну пускала она.
Но не было времени у меня смеяться над старческой яростью живостенья.
Отец бежал дальше, к пристанищам вышним.
Захватил я с собою воду и пищу, ибо знал протяженность пути,
И ушел, не простившись со старостью злобной надзирательницы разоблаченной.
После фермы дорога тянулась вдоль пастбищ,
А потом истончалась в тропу, что к мельнице подводила,
У которой коровня и козы, хранимые овчаром,
Щипали чахлые скудные травы, что наклонная эта земля рождала.
Еще ранее до зари бугрямый пастух угадал во тьме
Тень густую, что расторопно к мельнице продвигалась,
Угадал в ней того, кто раболепными горожанами правит,
И разрушает богатства свои, дабы потешить их вялые очи.
Не великий ли то Набонид, с автоматом под мышкой, шел пострелять хищных птиц?
И бугрямец отводит глаза и вновь сторожит худосочное стадо.
Пополудни в третьем часу дошел я до мельничной башни, которую все полагали заброшенной быть.
Оказалась открытой дверь и ничего никого, дабы вход преградить.
И я крикнул: «Ты здесь, о отец», но поднялся, не дожидаясь ответа.
В окрестностях этой башни, которую все полагали заброшенной быть, я раньше бродил одиноко,
И чувствовал, там пульсирует жизнь, жизнь-загадка, жизнь-тайна,
И Сахул обнаружил со мной эту жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну,
И замкнутый рот бугрямца и скрытные посещения пращурной самки.
И вот я проник в этой башню, где прятали жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну,
Ту самую жизнь, к которой Поль имя сумел приложить,
Я проник в эту башню, которую окружил терпеньем его.
И, поднявшись наверх по лестнице винтовой, дверь обнаружил,
И в берлогу вошел, но отступил, вонью отброшенный, я.
На полу догнивала еда, и ели протухшее мясо черви,
Вытекали из мусорной кучи струи жидкости густоватой, а в углу плесневела лужа,
Пожирали подстилку из черной соломы гниды, и танцевали на испражнениях мыши,
И не могло сквозь трещины в стенах солнце пробиться в приют сей отхожий,
А в лоне долины город бесстыдный сжимал между лядвей усохшее вади [64].
Здесь теченье вещей исчерпалось, течение времени для одной человеческой жизни.
И, плененная у горизонтов горних, жила она здесь, сестра незнакомая,
В отдаленье от города, вдалеке от жизни его, вдали от пастбищ и стад,
У хребтов расщепленных, у знойных вершин, раздирающих небо.
Но отец, убегая дальше к пристанищам вышним,
Но отец, удаляясь с жизнью своей к терпким иссушенным скалам,
К Великому Минералу, где по склону стекает вода из Окаменяющего Истока,
Но отец уходил все дальше и дальше от Родимого Города, который отныне знать его не желал,
И в погоне за ним мой упреждающий взор, упорство его и истина наша.
Пьер, дорогой своей следуя, должен пройти мимо дома другого в преддверии Гор,
Поклониться паре калек, двум закрученным и заключенным, двум источенным и исключенным,