День святого Жди-не-Жди

Напомнить и им о судьбществовании и условиях рыбьих,
Язык мой ты вырвал и бросил свиньям, которые поклоняться тебе готовы.
Причинил ты мне столько страданий, ты, властью своей предрешавший замужество каждой девицы Города,
Уничтоживший больше богатств, чем все остальные, ты, торжествующий и над друзьями, и над врагами,
Причинил ты мне столько страданий, ты, Набонид Великий, отец мой, но ты не сумел меня покорить.
Ты меня измельчал, дробил с такой силой, словно желал субществованье мое прекратить,
Да, ты вырвать хотел из струпществованья сутьществованье сути моей,
Да, ты был всемогущим, всесильным,
И ты думал, что против тебя сделать я не могу ничего и не смогу никогда,
И я тоже так думал.
И должен был правду свою скрывать из-за твоей громогласной глотки!
О, как я тебя ненавижу! Отец Набонид, о Великий! Безголовая грузная туша! Твоя мощь шимпанзе и душонка мартышки, Ты — вонючий козел, одряхлевший навозный слон, жаба, жрущая нечистоты,
Колченогий бычище, заговнившийся овен, торфяной паразит!
Упивался ты гноем из раны моей, гигантский пузатый червь,
Чтоб ты сдох! чтоб ты сдох! ты, желавший меня обессловить! Ты, желавший меня оскопить!
Чтоб ты сдох! Как хотелось бы мне прорвать твое мощное сильное брюхо,
Мой родитель, и вырвать из чрева кишки, и разбросать их, чтобы сушились на скалах,
Чтобы хищные птицы слетались терзать твое бескровное сердце, твою печень,
Те красивые хищные птицы, которых ты с радостью убивал,
Ты, которого я ненавижу, ты, который меня унижал,
Так, что душу мою изъело До смерти».
И отделил Набонид свою дочь от мира, и обустроил судьбу ей счастливую
Там, наверху, в предгорье на пределе травы и камней
В мельнице одинокой, которую все полагали заброшенной быть.
Отделил он безумную тайную дочь [69], которую больше всего на свете любил,
И сокрыл ее от людей и обрек на счастье.
Там, в протухшем приюте, на самом верху мельничной башни она счастливой жила и только его любила.
Горожане Родимого Города над безумной не насмехались и над вещею речью ее не смеялись, Ибо пророчествовала она.
Раз в неделю он, Набонид Великий, по горным тропам взбирался,
Против ветра шагая, что дует всегда над наклонной землей,
К мельнице.
И приходил слушать слова блаженной, которую больше всего на свете любил.
И приходил слушать слова без смысла, что вылетали из чудных уст,
Сужденья, которые он толковал, спускаясь к Родимому Городу,
И на которых жизнь свою созидал [70].
Так жили оба, и счастье одной составляло силу другого,
Сила отца сотворила счастье, исключительный и восхитительный дар,
Чей вид не смогли бы снести заурядные горожане.
Там, наверху, в этой башне, которую ветер, кружа, обдувал с утра и до вечера, с вечера и до утра,
Там, наверху, в мельнице этой, которую не осаждали ни горячность людей, ни похотливость самцов [71],
В отдалении от городского смеха и деревенских шуток, вдали от глупости вечной,
Ткала она свою жизнь из абсолютного счастья, из счастья фатального, жизнь совершенную, И напевала песни грядущего.
Помои, что хлюпали под ногами, опарыши, что кишели на теле,
Запахи гнусные, падаль гниющая, что это было все, если
Не доказательство счастья ее? Так полагал Набонид Великий, который скрывал от города, что, внизу,
Исток своей жизни.
Но ухищренно и осторожно мельницу мы окружили,
В эту тайну проникли, и теперь через горы бежал отец.
А с ним вместе бежала она.
Скалы из пепла, скалы из лепры, скалы без мха,
Ветер проносится, завывая, по горным ущельям и склонам.
Покорно судьбе одинокое солнце в небе вершит свой путь ежедневный,
Хищные птицы свет раздирают и облака разрывают,
Огромная оголенная зноем вершина в небо сосцы свои упирает,
Груди из камня, великие и минеральные перси Земли,
Полное одиночество, гордая знойная горечь, чистый воздух, что кровь бурлить заставляет:
Так и шли сыновья и отец к Великому Минералу.
К часу одиннадцатому с Пьером встретились мы у большого моста,
Словно губы слились над брешью, что сухо зияла,
И бок о бок шли мы одним путем, но не к единой цели,
Ведомые вместе единой тропой, но не одним устремленьем.
«Я ищу его смерть, — говорил один, — только смерть. Он умрет!
И умрет он, этот тиран, этот бизон, старый медведь!
Я сброшу его с горных высот [72], и падет он с открытым зевом, с кровоточащим брюхом.
Он безмерно измучил меня, безмерно унизил, низринул на землю,
И я его сброшу с горных высот.
Он был таким сильным и всемогущим, что против него я не мог ничего
И изъедалось сердце мое, и ненависть грудь точила [73],
И был я так слаб и несчастен, что даже подняться не мог,
И никогда бы не смог, и навеки вынужден был бы умолкнуть,
Если бы вы
Не подорвали его всемогущество, вы, мои мудрые хитрые братья.
И вот он бежит, Набонид Великий, богатый и всемогущий.
Бежит, хотя уже мертв, ибо ненависть, что во мне, так глубока,
А он — не больше чем дичь трусоватая, жалкий безумец!
Бежит, тот, кто хотел, чтоб моя сокровенная Истина смолкла, исчезла.
Он унизил слово мое, унизил мысли мои, унизил мое бытие,
Он низринул меня, и я его сброшу с горных высот,
И падет он с сердцем бескровным, и оком белесым, и разверзнутой глоткой».
И сказал я ему:
«Я преследую, но не смерть, а жизнь, я на мечту охочусь,
Ибо жива ли наша сестра, что на мельнице проживала?
Я спешу за мечтой, непохожей на справедливость, но которая, вероятно, и есть свобода.
Кто же она, эта сестра, что на мельнице проживала
Среди нечистот, зловония, гнили?
Эту пленницу я не знаю, но должен вырвать из рук [74], что держали ее взаперти,
Я вырву ее у него из рук, и какое мне дело до смерти его! Я тревожусь только за жизнь, которую он за собой ведет».
«А какое мне дело, где приковали ее, на равнине иль на горе?
Какое мне дело до этой мечты о свободе?
Я к смерти иду, к смерти того, кто восстал против Истины сокровенной моей».
«А я иду, чтобы идти», и так мы вдвоем продвигались к Великому Минералу,
И солнце склонялось.
Птицы, скалы и ветры, и солнце и горы,
Против вас и по вам два охотника восходили.
«Что так гложет сердце мое?» — Пьер говорил.
«Что за ржавчина точит меня? Какой купорос прожигает?
Только кровью можно отмыть мою грудь, кровью старого шатуна, что спешит к Великому Минералу,
Кровью медведя старого и жестокого, медведя проклятого и бегущего по горам.
Я внимал его указаниям долгие годы И в нем видел пример совершенного, сильного, всемогущего и богатого человека,
Но его доброту и его справедливость покорная тупость моя сама сотворила,
И когда я очнулся от сна, в который был погружен, когда захотел говорить, то тогда
Большая, тяжелая и волосатая лапа пригнула меня, и мне оставалось лишь согнуться, смолчать, умереть.
Тот, кого почитал я добрым, унизил меня, тот, кого почитал благосклонным, расплющил меня, Тот, кого почитал я сильным, сейчас бежит по горам,
Ибо ты подорвал его силу, разрушил могущество и связанным мне сейчас отдаешь,
И так моя ненависть насладится кровью его, свернувшейся на груди,
Ненависть, что постоянно гложет и точит по мере того, как свершенье ее все ближе».
И мы продолжали шествовать через хаос, изъеденный, выжженный небом,