Логово

Эта двойственность их поведения скорее раздражала, чем успокаивала Линдзи, но она была слишком слаба и сбита с толку, чтобы выказывать свое недовольство. Она казалась себе поразительно хрупкой. Непрочной. В памяти всплыла ее собственная картина под названием «Этот мир и мир иной», выполненная в сюрреалистической манере; в центре картины был помещен цирковой акробат-канатоходец, мучимый сомнениями и неизвестностью. Ее сознание напоминало ей туго натянутую проволоку, на которой, покачиваясь, теперь стояла она сама. Любая попытка заговорить с врачами, требовавшая для своего выражения более одного или двух слов, могла вывести ее из равновесия и бросить в черную, зияющую пустоту.
Несмотря на то что мозг с трудом воспринимал многое из того, о чем они говорили между собой, Линдзи все же поняла, что страдает от гипотермии, возможно даже от обморожения, и что их беспокоит ее состояние. Замедленный ритм сердца, сбои. Затрудненное и короткое дыхание.
Видимо, все же она еще была не так далеко от небытия.
Стоит ей только захотеть…
Бок о бок в ней жили два совершенно противоположных чувства. Если после похорон Джимми она подсознательно желала умереть, то теперь особой радости от такого исхода не испытывала, хотя, с другой стороны, ничего дурного в этом не усматривала. То, что с ней случилось, должно было случиться, и в ее теперешнем состоянии, когда эмоции были так же подавлены, как и все пять ее основных чувств, ей было все равно, что с ней произойдет. Эффект гипотермии сказался на инстинкте самосохранения столь пагубно, сколь пагубно сказывается на нем алкогольное опьянение.
Но вот в какое-то мгновение в просвете между двумя врачами на соседней каталке Линдзи заметила Хатча, и тревога о нем моментально вывела ее из состояния полуобморока. Он был слишком бледным. Не просто белым. А с каким-то сероватым, нездоровым оттенком. Его лицо, повернутое к ней, с закрытыми глазами и чуть заметно приоткрытым ртом, выглядело так, словно по нему прошлось пламя, оставив после себя только обугленное на костях мясо.
– Пожалуйста, – попросила Линдзи, – мой муж…
Она удивилась собственному голосу, низкому и похожему на воронье карканье.
– Сначала вы, – сказал О’Малли.
– Нет. Хатч… нуждается… в помощи… в первую… очередь.
– Сначала вы, – повторил О’Малли.
Его настойчивость несколько успокоила ее. Как бы плохо ни выглядел Хатч, с ним, видимо, все было в порядке, скорее всего сработало искусственное дыхание, и сейчас для него уже опасность миновала, иначе они бы в первую очередь занялись им. Это же так очевидно, не правда ли?
Мысли ее опять начали путаться. Охватившее было ее чувство тревоги улеглось. Она закрыла глаза.
 
2
 
Позже…
Голоса, доносившиеся сверху, казались Линдзи, находившейся в состоянии гипотермического оцепенения, ритмическим речитативом, почти мелодией, такой же убаюкивающей, как колыбельная. Но уснуть ей не позволяло становившееся все сильнее ощущение острой боли в конечностях и грубые прикосновения врачей, подкладывавших под нее какие-то маленькие, мягкие, как подушечки, предметы. Чем бы они ни были – скорее всего, думала она, это электрические или химические грелки, – они излучали тепло, в тысячу раз более приятное, чем огонь, изнутри сжигавший ее ноги и руки.
– Хатчу тоже необходимо тепло, – заплетающимся языком пробормотала Линдзи.
– Не волнуйтесь, с ним все в порядке, – сказал Эпштейн.
Изо рта его небольшими клубами шел пар.
– Но ему холодно.
– Так ему будет лучше. Таким он нам и нужен.
– Но не слишком холодным, – вступил в разговор О’Малли. – Нейберну не нужна сосулька. Если в материи образуются кристаллики льда, это может повредить мозг.
Эпштейн повернулся к небольшому полуоткрытому окошечку, отделявшему кабину водителя от салона, и громко прокричал:
– Майк, прибавь немного тепла!
Линдзи хотела бы знать, кто такой Нейберн, но больше всего ее поразили слова «повредить мозг». Однако она была слишком истощена и слаба, чтобы попытаться вникнуть в их смысл.
Волнами накатывали воспоминания детства, но они были настолько искаженными и странными, что скорее всего она незаметно для себя пересекла границу сознания и бредила наяву, и кошмарные видения, которые рисовались ей, были не чем иным, как причудливой игрой воображения.
…Она видела себя пятилетней девочкой, играющей на лугу за домом. Общий фон отлого поднимавшегося поля был ей хорошо знаком, но какое-то незримое, ненавистное присутствие отравляло картину, искажая детали и окрашивая траву в жуткий черный цвет. Еще более черными казались лепестки разнообразных полевых цветов, а на их фоне кровавыми пятнами резко выделялись пурпурные тычинки…
…Она видела себя, теперь уже семилеткой, на школьной площадке для игр, где она была одна, чего в реальности не бывало никогда. Окружал ее привычный мир качелей, лесенок, перекладин и детских горок, отбрасывавших резкие тени в странном, оранжевом закатном свете. И оттого все предметы детских забав выглядели зловеще. Казалось, они вот-вот сдвинутся с места и, скрипя и лязгая, с загоревшимися на их тушах и сочленениях голубыми огоньками св. Эльма [2] поползут, словно роботы-вампиры из алюминия и стали, на поиски свежей крови, чтобы смазать свои проржавевшие каркасы…
 
3
 
Время от времени до Линдзи доносился странный и далекий крик, похожий на печальное блеяние огромного таинственного животного. В конце концов даже в состоянии полубреда до нее дошло, что звук этот не был галлюцинацией и что звучал он вовсе не издалека, а прямо над головой. И был не криком зверя, а воем сирены «Скорой помощи», сметавшим с дороги и без того редко попадавшиеся им на сплошь засыпанном снегом шоссе автомобили.
«Скорая помощь» остановилась намного раньше, чем предполагала Линдзи, но, видимо, оттого, что ее чувство времени, как и все другие чувства, было притуплено. Пока О’Малли отстегивал зажимы на каталке Линдзи, Эпштейн открыл заднюю дверцу машины.
Когда ее вынесли наружу, она удивилась, что приехали они не в городскую больницу Сан-Бернардино, куда, как она думала, их должны были доставить, а находятся на стоянке автомобилей перед небольшим торговым центром. В этот поздний час стоянка была пуста, если не считать расположившегося на ней огромного вертолета, на борту которого красовались красный крест в белом круге и слова: «ВОЗДУШНАЯ САНИТАРНАЯ СЛУЖБА».
Было все так же холодно, и по-прежнему надсадно выл ветер. Они теперь явно находились у подножия гор, выскочив из полосы снежного бурана, но до Сан-Бернардино было, видимо, еще далеко. Колеса каталки ужасно заскрипели, когда Эпштейн и О’Малли торопливо, почти бегом повезли ее по голому асфальту к двум ожидавшим их у трапа вертолета мужчинам.
Двигатели санитарного вертолета работали вхолостую. Винты медленно вращались.
Уже само присутствие этого летательного аппарата – прямое свидетельство особой срочности и крайней необходимости, – словно яркая солнечная вспышка, прорвало густой туман в сознании Линдзи. Она сообразила, что либо она, либо Хатч находились в гораздо более тяжелом состоянии, чем ей казалось ранее, поскольку к такого рода нестандартному и дорогому методу доставки пострадавших обычно прибегали только в исключительных случаях. И повезут их скорее всего не в больницу Сан-Бернардино, а в какой-нибудь особый травматологический лечебный центр, оснащенный высококлассным оборудованием и специализирующийся на оказании срочной помощи именно таким, как они с Хатчем, и, осознав это, Линдзи постаралась побыстрее погасить нежданный луч озарения и вновь окунуться в спасительный туман.
Когда санитары принимали их на борт, один из них, перекрывая шум двигателей, прокричал:
– Но она ведь жива!
– Но в очень плохом состоянии! – прокричал в ответ Эпштейн.
– Да, точно, хреновей не бывает, – согласился санитар, – но все же она жива. А Нейберну нужен труп.