Что знает ночь?
– Твоя жена сладкая. Твои дети еще слаще. Я хочу конфетку.
По всему залу выдвигались большие ящики, из них поднимались мертвяки, легионы на службе у Олтона Блэквуда. Они тянули руки к лицу Джона, словно собирались содрать его…
Он проснулся, сел, встал, весь в поту, сердце билось так сильно, что сотрясало все тело. И его не отпускала мысль, что в дом проник кто-то чужой.
Лампочки-индикаторы светились на панели охранной сигнализации – желтая и красная. Первая означала, что система работает, вторая – что включена охрана периметра, установленные вне дома датчики движения. Никто не мог войти в дом, не подняв тревоги.
И чувство нависшей опасности – последствие кошмарного сна, не более того.
В отсвете цифр на электронном будильнике Никки Джон мог различить контуры ее укрытого одеялом тела. Она не шевелилась. Он ее не разбудил.
Около двери в ванную ночник освещал пол, разрисовывая ковер причудливыми тенями.
Джон заснул голый. Нашарил на полу у кровати пижамные штаны, надел их.
Дверь из ванной открывалась в короткий коридор, по обе стороны которого располагались их гардеробные. Он тихонько закрыл за собой дверь, прежде чем нажать на настенный выключатель.
Ему требовался свет. Он сел перед туалетным столиком Никки и позволил флуоресцентным лампам изгнать из его памяти взгляд глубоко посаженных глаз Олтона Тернера Блэквуда.
Когда посмотрел в зеркало, увидел не только встревоженного мужчину, но подростка, каким был двадцатью годами раньше, подростка, чей мир взорвался у него под ногами и который не нашел бы в себе выдержки и решимости построить себе новый мир, если бы, почти двадцатилетним, не встретил Никки.
Тот подросток так и не вырос. Взрослый Джон Кальвино сформировался за несколько минут ужаса, а подросток остался в прошлом, его эмоциональное взросление навсегда остановилось на четырнадцатилетнем рубеже. Он не развивался, постепенно становясь мужчиной, как происходило с другими мужчинами по пути из юности во взрослый мир; вместо этого в момент кризиса мужчина выпрыгнул из подростка. В каком-то смысле этот подросток, так резко оставленный позади, пребывал в мужчине чуть ли не отдельным организмом. И теперь Джону казалось, что этот остановившийся в своем развитии подросток и является причиной его юношеского страха. Причиной боязни того, что схожесть убийств семьи Вальдано и семьи Лукасов, разделенных двадцатью годами, не удастся объяснить методами полицейского расследования и чистой логикой. Этот живущий в сознании мальчик, с богатым воображением и завороженный сверхъестественным, как и положено четырнадцатилетним подросткам, настаивал, что объяснение следует искать вне логики и без потусторонних сил тут не обошлось.
Детектив отдела расследования убийств не мог руководствоваться такими идеями. Логика, дедуктивный метод, понимание способности человека творить зло служили ему рабочими инструментами, и никаких других не требовалось.
Кошмар, который его разбудил, приснился не взрослому человеку. Подросткам снятся такие сюжеты из комиксов, подросткам, у которых вновь обретаемый страх смерти приходит рука об руку с гормональными изменениями, вместе с просыпающимся интересом к девочкам.
Мобильники Джона и Никки лежали на гранитной поверхности туалетного столика, заряжаясь от двойной розетки. Его мобильник зазвонил.
Крайне редко ему звонили ночью в случае убийства. Но звонки эти обычно приходили по третьей из четырех телефонных линий, обслуживающих дом, по его личному номеру. При зарядке мобильник отключался. И на экране не высветилась идентификационная строка.
– Алло?
Чистый, ровный, ласкающий слух голос Билли Лукаса узнавался с первого слова:
– Тебе пришлось выбросить туфли?
Прежде всего Джон подумал, что мальчишке удалось удрать из закрытой психиатрической больницы.
Но озвучил он вторую мысль:
– Где ты взял этот номер?
– В следующий раз, когда мы встретимся, между нами не будет перегородки из бронированного стекла. И пока ты будешь умирать, я буду ссать на твое лицо.
Разговор мог доставить удовольствие только Билли, поэтому едва ли он стал бы отвечать на вопросы. Джон молчал.
– Я помню их мягкость на моем языке. Мне понравился вкус, – продолжил Билли. – Пусть и прошло столько времени, я помню их сладкий и чуть солоноватый вкус.
Джон стоял, глядя на пол из кремового мрамора, инкрустированный ромбами черного гранита.
– Твоя очаровательная сестра, твоя Жизель. У нее были такие аккуратненькие маленькие сисечки.
Джон закрыл глаза, сцепил зубы, шумно сглотнул, чтобы подавить рвотный рефлекс.
Он слушал ждущего киллера, слушал тишину и через какое-то время понял, что на той стороне связь отключили.
Попытался позвонить звонившему, набрав *69, но безуспешно.
15
На широком ночном столике между двумя кроватями стояли две лампы. Минни оставила свою включенной, на меньшем из двух режимов мощности, гибкую ножку распрямила, чтобы конус направлял неяркий свет в потолок. Среди прочего, и Наоми это действовало на нервы, маленькая девочка боялась летучих мышей не только оттого, что они вцепятся ей в волосы и поранят кожу на голове. Она боялась, что летучие мыши сведут ее с ума и остаток жизни ей придется провести в дурдоме, где не дают десерта. В данном случае Минни опасалась не летучих мышей, пусть в таком положении лампа служила для их отпугивания.
Обе лежали на груде подушек и могли видеть как забаррикадированную дверь, так и стул.
Хотя их родители выставляли к своему потомству многочисленные требования, детей не заставляли укладываться в постель в определенный час, при условии что вечернее время не тратится на телевизор и видеоигры. Однако от них требовалось принять душ, умыться, одеться и сесть завтракать с родителями в семь утра, чтобы в семь сорок пять приступить к домашним занятиям.
И только по субботам им разрешалось спать сколько угодно и завтракал каждый когда хотел. Разумеется, если та тварь в зеркале была такой враждебной, как предполагала Минни, они могли не дожить до субботы и, соответственно, остаться без завтрака.
– Может, нам сказать маме и папе? – предложила Наоми.
– Сказать что?
– Что-то живет в нашем зеркале.
– Ты им и скажи. Надеюсь, в дурдоме тебе понравится.
– Они поверят нам, если увидят.
– Они не увидят, – предсказала Минни.
– Почему не увидят?
– Потому что оно не хочет, чтобы они его видели.
– Так может быть в книге, а не в реальной жизни.
– Реальная жизнь – тоже книга.
– И что это означает?
– Ничего это не означает. Так оно и есть, ничего больше.
– И что же нам делать?
– Я думаю.
– Ты уже думала.
– Я все еще думаю.
– Грецкий орех! Почему я должна ждать, пока какая-то восьмилетняя девчонка решит, что нам делать?
– Мы обе знаем почему, – ответила Минни.
Стул под ручкой дверного шкафа не выглядел таким крепким, как хотелось бы Наоми.
– Ты ничего не слышала?
– Нет.
– Ты не слышала, как поворачивается ручка?
– Ты тоже не слышала, – ответила Минни. – Ни сейчас, ни те девять раз, когда думала, что слышишь.
– Не я думаю, что стая летучих мышей унесет меня в Трансильванию.
– Я никогда не говорила ни о стае, ни о том, что меня унесут, ни о Трансильвании.
Тревожная мысль пришла в голову Наоми. Она поднялась с подушек и прошептала:
– Под дверью щель.
– Какой дверью? – прошептала в ответ Минни.
Наоми повысила голос:
– Какой дверью? Стенного шкафа, разумеется. Что, если оно вылезет из зеркала и проскользнет под дверью?
– Оно не может выйти из зеркала, если только ты не попросишь.
– Откуда ты знаешь? Ты всего лишь в третьем классе. Я проходила программу третьего класса – скука жуткая – и уложилась в три месяца, но не помню урока о тенях, живущих в зеркале.
Минни помолчала.
– Я не знаю откуда, но я знаю. Одна из нас должна его пригласить.