Что знает ночь?

И однако интуиция предупреждала Джона, что его семья – цель. Тонкая струна инстинкта выживания вибрировала, гудела.
Не найдя других фамилий в названиях файлов, Джон закрыл программу и выключил компьютер.
Из стола донеслась мелодия незнакомой Джону песни. Когда он открыл ящик, мелодия повторилась, и он достал мобильник, который, вероятно, принадлежал Билли Лукасу.
На дисплее не высветилась идентификационная строка.
Джон ждал, пока телефон не прозвонит четырнадцать раз. Поскольку звонок не переводился на голосовую почту, настойчивость звонившего убедила его, что он должен ответить.
– Алло.
Тишина в трубке.
– Кто здесь?
Линия не мертвая. На той стороне слушали, но предпочитали молчать.
Наилучший вариант при таком раскладе – копировать того, кто затеял эту игру. Джон слушал слушающего, более не издавая ни звука.
По прошествии полуминуты до его уха донеслось слово, произнесенное тихим-тихим шепотом. С уверенностью Джон утверждать не мог, но ему показалось, что слово это – «servus».
Джон подождал еще полминуты, прежде чем разорвал связь и вернул мобильник в ящик стола.
Когда он погасил прикроватные лампы, нажав на выключатель у двери, его внимание привлекло ритмичное мигание зеленого света: на электронном будильнике-радиоприемнике, который показывал точное время, когда он вошел в комнату, теперь высвечивалось и гасло: 12:00, 12:00, 12:00…
Когда Джон вышел в коридор, где оставил свет включенным, послышался звонок обычного телефона, из глубин дома. После короткого колебания Джон пошел на звук, открыл дверь, включил свет и оказался в прежней спальне Сандры и Роберта, куда теперь перетащили большую часть мебели из гостиной на первом этаже. Телефон звонил и звонил.
Он не знал, что происходит. Подозревал, что самое худшее в такой ситуации – идти на поводу, делать то, чего от него ждут. Поэтому выключил свет, закрыл дверь.
В коридоре, уже у лестницы, выключил верхний свет. Темнота окутала его большими черными крыльями, в окно на лестничной площадке свет практически не проникал.
Сердце учащенно билось, пока он ощупывал карманы и доставал фонарик. Светодиодный луч рисовал кружева света на стенах, оживлял рисунок ковровой дорожки. Перила из полированного красного дерева мрачно поблескивали.
Проходя мимо репродукции «Гвоздика, лилия, лилия роза», периферийным зрением Джон заметил в картине что-то новое и чудовищное, китайские фонарики стали слишком яркими, их оранжевый свет заливал теперь слишком уж большую часть полотна, как будто одну или обеих девочек в белых платьях охватил огонь, но поворачиваться к картине и направлять на нее луч фонаря он не стал.
Телефоны надрывались в гостиной, кабинете и на кухне. Паузы между звонками вроде бы сократились, а сами звонки звучали более резко и призывно.
Джон сдернул плащ со стойки, не остановился, чтобы надеть его. Едва распахнул входную дверь, телефоны перестали звонить.
Выйдя на крыльцо, уже ушедшее под крыло ночи, он подумал, что слева от себя видит на качающемся диване какую-то фигуру. Именно на этом диване сидел голый и залитый кровью Билли, дожидаясь приезда полиции. Но, осветив диван лучом фонарика, Джон нашел его пустым.
Он запер дверь, надел плащ, нащупал в кармане ключи от автомобиля, поспешил в дождь, забыв накинуть на голову капюшон. Ледяные капли падали на лицо, на руки.
В автомобиле, заведя двигатель, он услышал собственный голос: «Началось», выразив тем самым подсознательную уверенность, которую, скорее всего, не хотел озвучивать.
Нет. Не уверенность. Это же чистое суеверие. Ничего не началось. Того, чего он боялся, случиться не должно. Не могло случиться. Никогда.
Задним ходом «Форд» выкатился с подъездной дорожки дома Лукасов на улицу, штакетник заборов блестел в свете фар, тени плясали.
Дворники сметали воду с лобового стекла, дождь казался грязным, заразным.
Уже в ночи Джон Кальвино поехал домой.
ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА
Я Олтон Тернер Блэквуд, и я помню…
 
В южной башне высеченные из мрамора ступени меж каменных стен спиралью поднимались на четыре этажа к круглой, диаметром в четырнадцать футов, комнате. Четыре пары окон, с фигурными стеклами, открывающиеся поворотом ручки. Потолочные балки. На одной балке она и повесилась.
 
Богатство семьи началось с железных дорог. Возможно, тогда это были честные деньги. В двадцать один год, невероятно честолюбивый, Терренс Джеймс Тернер Блэквуд – Тиджей для его ближайших соратников, что не синоним друзьям, – унаследовал все. Он приумножил это богатство, издавая журналы, снимая немые фильмы, возводя жилые дома, покупая политиков.
 
Тиджей поклонялся одному. Он не поклонялся деньгам, точно так же, как житель пустыни не поклоняется песку. Он поклонялся красоте.
 
Ровесник века, Тиджей построил замок в 1924 году. И называл его замком, пусть и грешил против истины. Он построил большой дом с элементами замковой архитектуры. Некоторые залы смотрелись замечательно. Снаружи, с любого угла, дом выглядел чудовищно.
 
Он поклонялся красоте, но не знал, как ее создавать.
 
В одном смысле дом являл собой полную противоположность Тиджею. Тот был писаным красавцем. И его поклонение красоте отчасти являлось и поклонением самому себе. Но его внутренняя сущность чудовищностью соперничала с наружностью дома. Его душа не сверкала драгоценными камнями, ее покрывала заскорузлая корка. И даже сам Тиджей не знал некоторых из жутких желаний, которые эта корка формировала.
 
Огромный дом назвали Краун-Хилл (так назывался холм, на котором его и построили). Участок площадью в двести восемьдесят акров занимал часть северного побережья, которое считалось опасным. Любое побережье, естественно, опасно: земля спускается к хаосу бескрайних вод.
 
Джулиан Хатуэй была самой знаменитой и любимой зрителями актрисой немого кино. Она снялась и в двух звуковых фильмах. Один стал классикой – «Круг зла». Вроде бы она вышла замуж за Терренса Блэквуда в 1926 году, в Акапулько. Но официально они не поженились. Она переехала в замок, который таковым не был. В 1929 году, двадцативосьмилетняя, ушла из кино.
 
Маджори, своего единственного ребенка, Джулиан родила тоже в 1929-м. Когда-то знаменитая кинозвезда повесилась четырнадцатью годами позже. По-прежнему красавицей. Осталась красавицей даже в смерти. Возможно, особенно в смерти.
 
В семье Блэквудов появлялись все новые поколения. Десятилетия спустя Анита Блэквуд дала жизнь правнуку Тиджея. Терренс, ценитель красоты, потребовал, чтобы уродливого младенца отдали в приют. Отец, разумеется, согласился. Но Анита не допустила, чтобы ее сына выбросили, как мусор.
 
Со временем, возможно, она пожалела о своем решении. С годами, пусть Анита и научила его читать в юном возрасте, во всем остальном она все больше удалялась от сына. И в конце концов оставила его в Краун-Хилле, на милость бессердечного старика.
 
Просто уехала. Не попрощавшись. Люди говорили, что мальчик, собственный сын, всё больше пугал ее, его тело и лицо вызывали растущее отвращение.
 
В девять лет брошенный матерью уродливый мальчик переехал из дома для гостей, в котором с ней жил, в круглую комнату на вершине южной башни.
 
Этот мальчик еще не стал мной. Со временем ему предстояло стать.
 
Мальчик ненавидел старого Тиджея. По многим причинам. Из-за того, что его пороли.
 
Из-за комнаты под крышей.
 
Электрический обогреватель отапливал ее зимой. Благодаря близости океана летними ночами духоты в ней не чувствовалось. В комнате установили туалет и душевую кабину. Матрац на полу служил удобной постелью. В подушках недостатка не было. Кресло и стол собрали прямо в комнате, потому что их не удалось бы поднять по винтовой лестнице. Завтрак и ленч приносил официант. По внутреннему телефону мальчик мог заказывать любые сладости. Ему разрешалось брать книги из огромной библиотеки.
 
Мальчика обустроили со всеми удобствами, но оставили одного. Комната под крышей находилась над всеми и далеко от всех.
 
По вечерам, когда все отходили ко сну и если не было гостей, ему разрешалось спуститься в дом. Поздний обед приносили мальчику в библиотеку. Он ел с одноразовых тарелок одноразовыми приборами. Что прикасалось к его рту, не должно было коснуться рта другого человека, хотя ничем заразным он не болел.
 
Слугам запрещалось разговаривать с ним, а ему – с ними. Если слуга нарушал это правило, его увольняли. Старик платил им очень хорошо и чтобы они не разговаривали с мальчиком, и чтобы не рассказывали окружающему миру ни о нем, ни о порядках, царящих в Краун-Хилле. Никто не хотел рисковать такой работой.
 
Если мальчик пытался завязать разговор, они доносили об этом. И тогда мальчика пороли в личных апартаментах старика.
 
Он ненавидел Тиджея. Он ненавидел Реджину, и он ненавидел Мелиссу. Реджина, сестра Аниты, приходилась старику внучкой, а Мелисса, дочь Реджины, правнучкой. Обе, в отличие от мальчика, были красавицами, а потому могли ходить и ездить, куда и когда хотели. Реджина и Мелисса разговаривали со слугами, и слуги разговаривали с ними. Но, следуя запрету Тиджея, ни одна из них не разговаривала с мальчиком. Случайно он услышал, как Реджина и служанка перемывали ему кости. Как же она смеялась!
 
Однажды вечером, в лабиринте библиотеки, в дальнем углу, на верхней полке, он нашел альбом с черно-белыми фотографиями Джулиан Хатуэй. На многих кинозвезду запечатлели в элегантных платьях и сценических костюмах.
 
Последнюю фотографию в альбоме, возможно, сделала полиция. Но мальчик подозревал, что такой запечатлел ее старик Тиджей, тогда молодой муж, перед тем как вызвать копов. Джулиан, как бескрылый ангел, свисала с потолочной балки в комнате, где он сейчас жил.
 
Она разделась догола, прежде чем встать на табуретку и сунуть голову в петлю. Мальчик никогда раньше не видел обнаженную женщину.
 
Мальчика совершенно не смутила нагота женщины, которая приходилась ему прабабушкой. Ему не привили моральные принципы, которые могли бы вызвать такое смущение. Его научили стыдиться только одного – собственной внешности. На личном опыте он узнал, что уродство – единственный грех. То есть и само его существование было грехом.
 
Пусть и прабабушка, выглядела она роскошно. Великолепная грудь. Полные бедра. Длинные, стройные ноги.
 
Он вытащил фотографию из альбома, вернул альбом на высокую полку, унес фотографию в круглую комнату под крышей.
 
Джулиан часто снилась мальчику. Иногда просто висела на балке, мертвая, разговаривала с ним, хотя, проснувшись, он не помнил, что она ему говорила.
 
В других снах Джулиан спускалась с балки, как паук по серебряной паутине. Снимала петлю с шеи. Какие-то мгновения держала над головой, как нимб. Потом пыталась надеть петлю на шею мальчика и затянуть.
 
Бывало, сон становился кошмаром и он изо всех сил боролся с ней, не давая его задушить. В других случаях он позволял ей надеть петлю ему на шею и отвести к табуретке. И хотя во сне она ни разу не вешала его, после таких снов он просыпался бодрым и отдохнувшим.
 
В одну ночь сны разительно переменились.
 
Впервые и он в этом сне был голым. Обнаженная Джулиан Хатуэй спустилась на пол, только на этот раз не остановилась около его постели. С петлей на шее шмыгнула под одеяло, и от прикосновения грубой веревки у него по коже побежали мурашки. А потом ее груди прижались к нему, и ничего более реального ему никогда не снилось. Мальчик проснулся, дрожа всем телом, с мокрыми трусами.
 
Какое-то время он думал, что такое может случиться только во сне с мертвой женщиной. Потом понял, что фотография мертвой женщины срабатывала не хуже, чем сон о ней.
 
Тот мальчик еще не стал мною. Но уже становился.