Барон в юбке
Основную часть лежащего грудой у моих ног нищенского скарба лесовиков, составляли полоски сушеного мяса, да пара кип плохо выделанных шкур - добыча охотников за лето
– И что мне, по-вашему, с этим делать? А?
– А мы теперь, кормилец, твои люди - знать, теперь и все наше имущество тоже принадлежит тебе, тебе и решать - встрял в разговор дед Удат.
– Погодите, а как же теперь ваши семьи, они за счет чего жить-то будут?
– А что семьи,- хитренько так, воровато прищурившись, махнул рукой дед:
– Я - бобыль, Сивоха - тот и вовсе, - круглый сирота, лишь вон, у Онохарка - бабка да сестренка малая. И, поскольку он, единый кормилец в семье, тебе Землю на верность целовал - обе таперича твои нахлебницы, лане…
!!!?
За спиной тихо, в кулачок, прыснула своим серебристым
Смехом леди Миора, увидевшая мое ошалело-озадаченное лицо:
–Лане Ассил, да не переживайте вы так сильно: по вашему лицу судя, вас прямо на месте удар схватит!
Я попытался восстановить душевное равновесие и превратить скривившую мое лицо гримасу в нечто, напоминающее улыбку. С трудом, какое-то время спустя, мне это все-таки удалось, после чего я обернулся к шустрому деду:
–Вот что:
– Вы отводите нас в свою деревню, снабжаете на дорогу одеждой и продовольствием, и пусть кто-нибудь проводит нас до ближайшей кримлийской латифундии, после чего я считаю ваш долг по отношению ко мне полностью исчерпанным.
А я, с этими молодыми господами, должен буду продолжить свой путь дальше, поскольку дал слово леди - кивок Миоре - что доставлю ее в безопасное место.
Увидев испуганно встрепенувшегося, собравшегося было возразить мне деда, я добавил:
– А подзащитными моими, как это будет, по-вашему…
– Э-э-э…, - вассалами, - вы можете себя считать, сколько душе угодно: от меня не убудет. Затем, увидев повесивших носы парней, стоявших за спиной у деда, поспешил их успокоить:
– Уж коли вы вынудили меня взять вас под свою руку, то от долга своего не откажусь - закончу это дело, и, если жив буду, вернусь за вами. Незаметно вздохнув, я закончил:
– Будем вместе в этом мире обустраиваться.
Я долго рылся среди принесенных лесовиками лохмотьев в поисках хоть чего-нибудь, подходящего мне по размерам. Выбрав и экспроприировав из кучи сваленного к моим ногам барахла потертую, но более-менее приличную, мешковатую куртку-кухлянку, и широкие штаны из оленьей кожи, на смену залитому кровью Бьорха камзолу, я вручил свой плащ Сивохе для чистки, а сам, в одиночку отправился к протекавшему неподалеку ручейку, указанному мне дедом, - мыться.
Зайдя довольно далеко от лагеря, мне наконец-то удалось обнаружить довольно укромную заводь, окруженную живописно свесившими свои плакучие ветви деревьями - дальними родственниками наших земных ив. Оглядевшись вокруг и не обнаружив ничего подозрительного, я, бросив на землю сверток с чистой одеждой, стал сдирать с себя стоящие колом от засохшей крови и грязи тряпки, уже предвкушая грядущее ощущение чистоты и свежести, которое бывает только после купания в такой вот, ломящей зубы и обжигающей кожу холодом ледяной воды, горной речушке.
Когда я сматывал с себя последний виток длинной, широкой шелковой ленты, которой тайком от своих компаньонов, еще в самый первый день нашего путешествия, туго перетянул свою довольно заметную грудь, чтобы не выпирала из-под одежды, меня отвлек тихий, на грани слышимости, полувздох-полувсхлип, раздавшийся из кустов по соседству…
…Спустя мгновение, кончик лезвия моего клинка уже дрожал у горла практически незаметно подкравшегося соглядатая.
Им оказался один из моих лесовиков - Онохарко. Глаза парнишки напоминали два бездонных черных блюдца на бледном, словно мел, лице. В дрожащих руках он держал свой охотничий лук.
Плотно прижав доведенное мной во время ночных привалов до бритвенной остроты, лезвие меча к тонкой, как у цыпленка, шее парнишки, я словно взбешенная кобра, прошипел:
– Что ты ЗДЕСЬ делаешь???!!!
Судорожно сглотнув, от чего остренький кадык задел режущую кромку, и по горлу побежала тоненькая струйка крови, он тихонько проблеял:
– Дедушко Удат послал: а ну, как зверь какой на господина кинется, пока он мыться изволит, нельзя в пущу одному уходить, лане…
Когда его, бегающий от смущения из стороны в сторону, испуганный взгляд спотыкался о мою обнаженную грудь, бледное лицо парнишки до самых ушей заливала алая краска. Бедняга, совсем недавно напуганный до полусмерти взбешенным бьорхом, а теперь еще и до ужаса шокированный превращением грозного господина, так уверенно командовавшего закованным в железо рыцарем и благородной черняцкой княжной, а так же одним ударом копья покончившего с полумифической тварью, в женщину, смутился окончательно. В очередной раз, покраснев так, что его лицо из землисто-серого стало пунцовым, уже совсем осипшим голосом он пропищал:
– Простите,… госпожа… Я осквернил вас своим взглядом… - и рухнул на колени, плотно зажмурив глаза и смачно шлепнув лбом в землю.
До меня медленно стала доходить вся нелепость ситуации: голая до пояса баба, с мечом в руке и злобной мордой лица, стоит, а-ля статуя карающей Фемиды, а перед ней, на коленях кающийся грешник…
… Рука, совершенно непроизвольно, каким-то, абсолютно женским движением, не зависящим от моего разума, потянулась прикрыть мое, колышущееся от сдавленного дыхания, дамское хозяйство. Чувствуя, как жгучий румянец заливает мои пылающие щеки, злобным фальцетом я взвыл:
– Вон отсюда!!!
Горе - телохранитель рванул с места, словно спринтер с низкого старта, но, когда уже почти исчезал из виду, резко остановился от моего оклика:
– Стой!
Фигура, до того быстро удалявшаяся, замерла, словно вкопанная, не смея обернуться.
– Попробуй, кому-нибудь ляпни хоть слово, лично язык отрежу!
Он стоял неподвижно, вжав голову в плечи, и лишь еле заметный кивок сообщил мне о том, что мои слова услышаны.
– Все, свободен…
Все так же, не оборачиваясь, Онохарко вновь кивнул, и бесшумно, словно призрак, исчез среди ветвей…
Когда я, вымытый и посвежевший, одергивая еле доходившие до середины предплечий рукава тесной кухлянки, из-под которых торчали кружевные манжеты последней из захваченных мною в разоренном обозе рубах, вернулся на поляну, Онохарко, как ни в чем не бывало, хозяйничал на пару с Сивохой у разложенного костра, а рядом, усевшись в кружок и глотая слюнки, сидели мои подопечные.
Этим вечером произошла первая в моей жизни, после того, как я попал в этот мир, дружеская вечеринка - среди запасов, приволоченных парнями вторым рейсом из упрятанного где-то неподалеку логова, у деда Удата обнаружилась корчага местного хмельного напитка, изготавливаемого из перебродившего с ягодами меда. Дедова медовуха оказалась просто замечательным пойлом, веселящим душу и вливающим бодрость в усталое, разбитое длительным переходом тело.
Не успели мы пропустить по первой из чудных резных пиалушек, выдолбленных из круглых древесных наростов, как от костра, пыхтя, словно два паровоза, притопали, волоча нечто, просто ошеломительно вкусно пахнущее, Сивоха и Онохарко, которые занимались приготовлением ужина.
Парни потрудились на славу - от запеченного в глине, на углях, с травами и кореньями, окорока бьорха, по всей поляне разносился непередаваемый аромат, сводящий с ума и заставляющий громко бурчать и исходить голодным соком наши истосковавшиеся по горячей пище желудки.
Нужно ли говорить, что кусок мяса, способный насытить десяток голодных мужиков, исчез в наших утробах в считанные минуты. [8]
* * *Вандзя, а это была именно она, с опаской выбралась из своего схрона в кустах лишь спустя добрых полтора часа после того, как последний душегуб-людолов, вопя от ужаса, покинул маленькую поляку, нежданно ставшую ареной кровавой бойни.
Все это время, она, плотно зажмурив глаза и зажав ладошками уши, провела, скорчившись на дне небольшой ямки в кустах на краю поляны, образованной вывороченным из земли корнем старого дерева и густо окруженной молодой, порослью. Из ступора, вызванного пережитым страхом, ее вывел громкий, надсадный плач подыхающего с перебитым позвоночником комоня. Несчастное животное было единственной ни в чем не повинной жертвой лесного стража: кроме умирающей мучительной смертью скотины, на полянке валялись лишь скомканные, как опорожненные бурдюки из-под пойла, столь любимого всеми кочевниками, приготовляемого, по слухам, из перебродившего кобыльего молока, трупы людоловов.