Узлы

- К телефону, Васиф! 
Васиф взял трубку. Над ухом зарокотал чуть хрипловатый баритон Балахана. 
- Как ты там, бэбэ? Как спал? 
- Спасибо. А ты? Голова не болит? 
- Нет. Ты, Васиф, не сердись, если я что не так сказал вчера, слышишь? Я ведь по-хорошему хотел... 
- Оставь, дорогой. Мы с тобой оба вчера, наверное, тепленькие были. Спасибо тебе за деньги. За мной не пропадет долг. 
- Какие деньги? Какой долг? Ты что, не протрезвел еще? Ничего не понимаю. 
- Хорошо. Брось. Не с неба же свалились пятьсот пятьдесят рублей. Не хитри, Балахан. 
- Клянусь тебе, бэбэ... 
- Да ты, наверное, забыл. Пройдет похмелье, вспомнишь. 
Трубка хохотнула. И смех этот подтвердил догадку Васифа. 
- Ничего. Разберешься потом. Но с моей стороны ничего такого не было. Вообще-то мне надо было догадаться. Но кто-то опередил меня. До свидания, бэбэ. 
- До свидания. 
"Черт его знает, - снова засомневался Васиф. - А вдруг Балахан говорит правду?" Он решил проверить окружающих. Едва поздоровался с Рамизом, вежливо произнес: 
- Спасибо за деньги. 
- Какие деньги? 
- Что ты вложил мне в карман. 
- Что с тобой? Я только сейчас собирался предложить тебе... Есть у меня немного на книжке. 
- Слушай, не морочь мне голову! 
- Странный ты человек. Зачем мне отказываться, если бы я положил? 
- Тогда кто же? Сам пророк открыл мне кредит, что ли? 
- Не знаю. - Рамиз так удивленно его рассматривал, что Васифу стало не по себе. 
- Вчера у нас было так много народу. 
Васиф напряженно перебрал в памяти всех дальних и близких родственников, щедрых и скуповатых, молодых и старых. Нет, непонятно. Как запутанный узелок на ровной бечеве. Откуда, почему, кто? 
3 
Васиф долго вглядывался в толпу на автобусной остановке. Нет, ни одного знакомого лица. Перекинув плащ через плечо, он направился главной улицей к самому центру Али-Байрамлов, где должна быть гостиница. 
Солнце печет, как летом, духота, пыль. На улице ни одного деревца, ничего похожего на тень, где бы можно было передохнуть. Дома одноэтажные, такие низкие, что в тени их едва спрячется собака. Васиф остановился, вытер платком лицо, шею. Платок стал мокрый, хоть выжимай. Мимо промчалась машина, взвихрив пыль. Даже во рту захрустел песок. 
Улица привела его к старому одноэтажному дому с облезлой штукатуркой и статуей чабана на пьедестале у входа. У посеребренного чабана был отбит конец посоха, и он скорее походил на фокусника, - вот, кажется, взмахнет свободным концом палки, и из нее пестрой змейкой выскользнет лента или связанные узелками платки. Полутемным коридором Васиф прошел до комнаты дежурного. Низко надвинув на лоб каракулевую папаху, за столом дремал старик. Над босыми ногами его вились мухи, и, судя по тому, сколько мух валялось на полу, побил он их здесь видимо-невидимо. 
- Мне номер. Или... место, - обратился он к старику. Тот сдвинул на лоб папаху и с интересом оглядел приезжего. 
- Надолго? 
- Пока не устроюсь на работу. Пока не найду квартиру. 
Старик покачал головой, зачмокал губами: 
- Веселый человек ты, наверное. 
- А что? Тесновато у вас, да? 
- Повернуться негде. С тех пор, как нашли здесь нефть, едут и едут со всех концов. А о гостинице никто не думает. Как резиновый мешок. Только записочки тащат: "Помести"... "Устрой"... "Обеспечь"... Счастье твое, что один утром выехал. Повезло, считай. 
Васиф усмехнулся: 
- А я везучий. Мне всегда везет. 
Шаркая остроносыми калошами, старик привел его к угловой, крайней по коридору, комнате. 
- Вот. Занимай ту койку, у окна. 
Через полчаса Васиф снова был на улице, хотелось поближе познакомиться с районным центром. Впрочем, на это потребовалось не много времени. Здесь, на главной улице, располагались почти все учреждения - отделение банка, прокуратура, райисполком, райком партии. В конце улицы густо переплелись кронами старые клены и акации. Парк, - догадался Васиф. Он немного посидел в тени и отправился дальше. Аллея вывела его прямо к берегу Куры. Спустился поближе к воде, сел в уже припаленную солнцем траву, зажмурился. И сразу ушли, отступили все тревоги последних дней. Только журчанье воды, стрекот кузнечиков, горячее дыханье ветра. На том берегу гортанно, протяжно запел чабан. Васиф сорвал листик мяты, растер в ладони, понюхал. 
Разве не к этому шел он все трудные годы, не об этом мечтал под посвист сибирских ветров, когда окоченевшими руками грел ростки лука, чудом проклюнувшиеся в вечной мерзлоте... Как помнился ему там этот горячий аромат выжженной солнцем степи, полынная горечь трав. Случалось, во сне пил мутноватую, такую вкусную куринскую воду. 
Теперь он на родине. Но странное дело, во сне он часто видит себя вдали от этих трав, от родной земли. Просыпался и вздыхал облегченно, всей грудью, вбирая знакомые с детства запахи. 
Когда он впервые увидел Куру? Кажется, в тысяча девятьсот тридцать пятом году. Ну да, их, комсомольцев техникума, послали в Сабирабад на хлопок. Первая в жизни самостоятельная поездка. 
Каждое утро тогда он бегал к Куре, чтобы здесь, вдали от людей, написать письмо Сейяре. В наивных, восторженных стихах он жаловался на то, что не может донести до нее Кура тепло его руки, тоску его и радость. Как давно это было... Первая юношеская влюбленность. Потом он почти не вспоминал о ней, А если и вспоминал, то без боли. А теперь... Сколько дней он носит в себе ненаписанное и неотправленное письмо Пакизе. 
Он закрыл глаза и так четко увидел вдруг ее улыбку, прядь шелковистых волос на плече. 
"Что ты здесь делаешь?" - спросил он. 
"Я пришла, чтоб ты не забывал, что я есть. Я пришла помочь тебе..." 
"Не бойся. Я сильный. Со мной ничего не случится. Только все не забываются обидные слова Балахана: "Кто в сорок только ползать начинает, первые шаги на краю могилы сделает". Я не смерти боюсь, другого. Вдруг уже ничего не сумею..." 
"Не смей так думать. Я верю в тебя..." 
Где-то недалеко деловито, коротко гуднул паровоз. Васиф откинулся, подминая сухую, колючую траву. "А небо какое синее!... И гудок". Как добрая примета, как пульс жизни. Он всегда любил этот звук. Много лет назад вместе с группой бакинских комсомольцев его послали на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Что он тогда знал о жизни? Все было понятно, просто и ясно, как жеребенку, для которого весь мир - трава и солнце да теплое вымя матери. Все было, как в песне, - чувство движения, аккомпанемент колес и гудок паровоза, - он мчал вперед сквозь рассвет и ночь. И там, впереди, была Москва. В сорок первом его мобилизовали, и опять поезд, перестук колес, гудки. Только уже не пассажирский вагон был, а солдатская теплушка, и песни были другие... Поезда, поезда! Что только не начиналось в его жизни с поездов!..