Вероломство

Потому что он в Бостоне, и Ребекка мечтала возвратиться туда все время, пока жила во Флориде. Она собиралась специализироваться в политических науках, поступить в школу государственного управления имени Джона Кеннеди, служить своему народу. Она должна восстановить доброе имя Блэкбернов, которое до истории с Томасом пользовалось высочайшим уважением. Она должна начать свой путь именно в Бостоне.
Но матери она всего этого не сказала. Просто объяснила, что в Бостонском университете ей предложили самые выгодные материальные условия, и это было правдой. Стипендии она добилась без особого труда, потому что росла без отца, была старшим ребенком в семье, где, кроме нее, пятеро детей, и еще потому что была способная.
— Не провожай меня, — сказала она матери. Дженни Блэкберн не скрывала своего облегчения. Она не может ехать в Бостон. И Ребекка хотела, чтобы у матери на этот счет не было никаких терзаний.
И вот, с битком набитой дорожной сумкой, оттягивавшей плечо, Ребекка добиралась от вокзала до общежития. В метро она единственная не сетовала на духоту. Конечно, можно было позвонить деду, размышляла Ребекка, и уговорить его встретить ее, но зачем беспокоить его понапрасну? Она ничего не слышала о нем с тех пор, как уехала с матерью и братьями из Бостона. Дед не ответил на шквал писем, которые она написала ему в первые одинокие месяцы во Флориде. О том, что он жив и здоров, она догадывалась по лицу матери, которое по-прежнему становилось напряженным и нервозным при упоминании о Томасе Блэкберне.
И в любом случае Томас не одобрит, что его внучка будет получать образование «не на том» берегу реки Чарлз. Все Блэкберны учились в колледжах Кембриджа[15].
Вот бы сказать ему, что Радклиф был пятым колледжем, куда ее приняли, и первым, который она отвергла!
Соседкой по комнате оказалась маленькая, озорная восемнадцатилетняя девушка, приехавшая из округа Вестчестер. Звали ее Софи-Лоретта Менчини, или просто Софи. У нее было двадцать восемь поясов и дюжина сумочек. Ребекка, у которой того и другого имелось по одному экземпляру, старательно сосчитала их. Софи скривилась при виде убогого гардероба Ребекки и потрепанного толкового словаря, который та привезла из Флориды, и тут же окрестила Ребекку библиотечной крысой. Они сразу подружились.
— Зачем тебе столько карандашей? — спросила Софи.
— Это пастель. Я собираюсь прослушать еще и курс живописи. — У Ребекки, сколько она себя помнила, всегда была тяга к искусству, но она не считала это занятие подходящим для карьеры, назначенной возместить урон, который понесло имя Блэкбернов.
— Ну, ты даешь, — сказала Софи.
— Просто у меня решительный характер, — засмеялась Ребекка.
Промозглым октябрьским днем Томас Блэкберн потерял надежду, что внучка навестит его, и сам отправился к ней. Он нашел Ребекку в библиотеке, просторной и прекрасно спланированной, оборудованной куда лучше, чем он предполагал. Правда, огромные окна с манящим видом реки Чарлз он счел ненужным излишеством и, кроме того, его покоробила необходимость давать объяснения у стола контролера. Неужели он похож на человека, способного пронести украденные книги в подштанниках?
Он сразу узнал ее, свою подросшую внучку. Она расставляла на полках книги из огромных кип, громоздившихся на тележке. Томас с неудовольствием поморщился, увидев ее. Ребекке изменял вкус, равно как и всей нынешней молодежи. На голове у нее пестрела повязка, закрученная в узел на затылке. Его жена сооружала нечто подобное, когда прибиралась на чердаке. А джинсы и яркий свитер были такие дырявые, что даже не стоило их зашивать. И хотя на лице у Ребекки не было косметики, ее кожа выглядела свежей даже под слоем библиотечной пыли, а глаза радостно сверкали. Нос гордо очерченный, прямой — это от Блэкбернов. А упрямый подбородок — чисто ирландский, от «папы» О'Кифи. Ребекка, по мнению деда, даже во рванье отличалась своей породой, но не стоит говорить ей об этом, не то рассердится.
— Прекрасное занятие для субботнего вечера, — пробормотал Томас. — А время на учебу у тебя остается?
Она обернулась, и по искоркам, промелькнувшим у нее в глазах, Томас понял, что она узнала его, только быстро скрыла удивление и, как ему показалось, радость от того, что видит его.
— У всех сутки одинаковые — двадцать четыре часа.
— Как это верно сказано, — похвалил Томас и взял с тележки том Аристотеля. Много лет не перечитывал он греческих философов. — Надо полагать, эта работа и есть часть федеральной программы поддержки студентов из обнищавших семей?
— Не обязательно из обнищавших. Помощь оказывается также студентам из семей со средним достатком. Чем меньше может позволить себе семья, тем больше стипендия.
— И у тебя, конечно, самая большая?
Она натянуто улыбнулась:
— Не самая.
— Работать вот заставляют, — заметил Томас.
— Я и правда чувствую себя словно на работе. С утра здесь. Конечно, если бы у меня был богатый и щедрый дед, который оплачивал бы мои расходы...
Он засмеялся, гордый своей внучкой. За словом в карман не полезет, рубит с плеча. Так и надо, если она собирается жить в Бостоне. Ему захотелось обнять Ребекку, прижать ее к себе, но он удержался и только спросил:
— Когда ты заканчиваешь?
— Через сорок минут.
— Хорошо, жду тебя внизу, у кафедры выдачи.
— Зачем?
— Пойдем вместе обедать, — подмигнул он ей, подумав, как хорошо, если бы все стало так же, как было до смерти Стивена, когда они все делали вместе и понимали друг друга с полуслова. Но те дни давно минули. Он сам положил им конец. — Я приглашаю тебя в «Ритц».
Ребекка захохотала, а Томас отвернулся, чтобы она не увидела его реакции. В ее смехе он услышал Эмилию, и она вспомнилась ему вдруг так отчетливо, как будто последний раз он видел ее не сорок лет назад, а этим утром.
— Куда тебе до «Ритца», — сказала внучка. — А если бы ты даже и мог себе такое позволить, то все равно не стал бы тратить деньги. А вообще-то у меня нет времени на поездку в центр.
— Все двадцать четыре часа расписаны по минутам?
— Еще бы!
— Тогда пойдем в какую-нибудь студенческую забегаловку на Коммонуэлт-авеню. Выбирай, в какую.
И он ушел, прихватив с собой том Аристотеля, чтобы не скучать эти сорок минут.
Ребекка выбрала студенческую столовую рядом с библиотекой, потому что не хотелось мокнуть под дождем и потому что у нее были туда талоны. Дождь нисколько не смущал Томаса, но к талонам он отнесся с пониманием. Не стоило пренебрегать дармовой пищей. Опять же не придется платить по счету в ресторане. Обед оказался относительно недорогим, и он наложил в тарелку столько, сколько осмелился. В углу был свободный столик. Томас поразился, до чего хорошо ему среди студентов. Он даже вступил в спор с соседним столом, за которым шумно разговаривала компания, по поводу неизбежности вьетнамской войны.
— Как ты узнал, что я в Бостоне? — поинтересовалась Ребекка.
— От матери. Не делай удивленные глаза. Поскольку она глубоко меня презирает, то считает своим долгом раза два в год направлять крайне официальные послания с твоими фотографиями и сухим отчетом о том, как у тебя идут дела.
— И ты ей отвечаешь?
— Никогда. Зачем причинять ей лишние неприятности?
Ребекка подобрала губы. Томас знал: это значит, что она задумалась. Он продолжал:
— Я до сих пор храню все твои письма. Я ответил на каждое. Только не отправлял их по почте.
— Из-за мамы?
— Из-за тебя. Ты была совсем ребенок, Ребекка. Тебе надо было приспособиться к новой жизни, и я решил, что подогревать ностальгию по Бостону — не самое лучшее, что я могу сделать. А когда ты прекратила писать, я не захотел быть назойливым.
Она долго не сводила с него ясный, пристальный взгляд.
— Мне кажется это чересчур рационалистическим объяснением.
Он пожал плечами:
— Может быть, и так. Расскажи мне, как ты учишься.
Она рассказала вкратце, но Томас не удовлетворился поверхностными ответами. Ему хотелось знать все: не дураки ли ее профессора, достаточно ли интересно они читают лекции, какую литературу рекомендуют, требуют ли написание курсовой, будут ли зимой экзамены. Где-то он слышал, что люди, появившиеся на свет в период «бума рождаемости»[16], слабы в географии, поэтому он заставил ее рассказать, где находятся остров Борнео, Калькутта, Румыния и Де-Мойн, штат Айова.