Враждебный портной
Порфирий Диевич к этому времени уже два года как вышел из тюрьмы по амнистии и был фактически (если ему доверили возглавить такое важное учреждение, как районный кожвендиспансер) реабилитирован. Он сидел по статье за мошенничество, но Ираида Порфирьевна убедила нервно почесывающегося Посвинтера, что ее отец – жертва культа личности, угодивший в лагерь по так называемому делу врачей.
Каргин на всю жизнь запомнил перелет с Посвинтером через горный хребет Копет-Даг.
Из Ашхабада летели на маленьком двухмоторном «ИЛ-14». Горы тянули вверх острые коричневые лезвия с белыми вкраплениями снега, словно хотели насадить на себя самолет, как стрекозу. У Посвинтера были выпуклые бараньи глаза и черные щетинистые щеки. Во время полета они все время пили лимонад, который приносила стюардесса на подносе в темных пластмассовых чашечках. Посвинтер мгновенно выпивал одну чашечку и тут же, улыбаясь, брал другую, как бы вовлекая стюардессу в некую игру. Но той, как определил имеющий опыт общения с воспитательницами в детском саду Дима, игра не нравилась. Стюардесса смотрела на Посвинтера с брезгливой жалостью, абсолютно не разделяя его веселья.
А вот Дима не испытывал никаких сложностей в общении с Посвинтером.
Не то что с псковским дедом Костей, служившим железнодорожником на вокзале. Он был длинный, худой, как рельс, и ходил в черном кителе с железными пуговицами. Придя вечером с работы, дед Костя садился за стол и долго молча смотрел на Диму, пьющего молоко или скребущего ложкой с тарелки кашу. Потом вдруг громко произносил: «Га!», так что у Димы ложка выпрыгивала из рук. «Зачем ребенка пугаешь, дурак?» – спрашивала бабушка. «Он должен знать, как гудит паровоз», – отвечал дед Костя. «Зачем ему это знать?» – удивлялась бабушка. «Потому что так Бог-машинист разговаривает со своими чумазыми ангелами», – объяснял дед Костя и уходил из кухни.
Спустя годы отец расскажет Каргину, что дед Костя – сын священника, сгинувшего на Соловках в конце двадцатых. Комсомолец и активист комбеда, он едва не загремел из рядов как поповский сын и кулацкий подголосок. Но кто-то из старших товарищей, присутствовавших на собрании, вспомнил слова Сталина, что сын за отца не отвечает. Деду Косте вкатили выговор и определили на курсы воинствующих безбожников. По окончании курсов он ездил по деревням с лекциями, обходил с комсомольцами-богоборцами дома колхозников на предмет изъятия икон, лампад и прочих предметов религиозного культа, распространял атеистическую литературу, проверял, не носят ли школьники нательные крестики.
Дед Костя умер в середине восьмидесятых, надолго пережив жену (бабушку Каргина по отцовской линии). Ираида Порфирьевна и Иван Коробкин к этому времени давно расстались. Отец находился по кинематографическим делам в Москве. Он позвонил Каргину и попросил отвезти его на машине в Псков. Они провели куцую панихиду в ритуальном зале морга железнодорожной больницы, похоронили деда Костю рядом с бабушкой. После поминок с дальними родственниками, которых Каргин не знал, они с отцом разбирали в крохотной квартире дедовы вещи. Их было на удивление мало, и все они имели исключительно практическое назначение. Ничего лишнего, только то, без чего невозможно обходиться. Атеист дед Костя жил в евангельской простоте. Отец решил забрать на память только ордена и толстую исписанную тетрадь в черном окостеневшем коленкоре.
На обратном пути из Пскова в Москву они остановились переночевать в гостинице в городе Оленино. Спать было рано. После ужина Каргин из любопытства полистал тетрадь. «Год 1930. Бога нет!» – было написано крупными буквами на первой странице. Как понял Каргин, это были тезисы лекций, которые читал в сельских клубах и красных уголках дед Костя. «В Библии указывается, что на Ноевом ковчеге, – выводил он перьевой ручкой графически четким, как рельсы и шпалы, почерком, – было всякой твари по паре. В мире, – продолжал дед Костя, – насчитывается около двух миллиардов видов живых существ. Так каких же размеров должен быть ковчег, чтобы все эти „парные твари“ могли в нем разместиться? По самым приблизительным расчетам он никак не мог быть менее семи километров в длину! Кому было по силам соорудить такой корабль в библейские врем, ена?» Но более всего Каргина удивила приписка к классическому антирелигиозному тезису, сделанная богоборцем-железнодорожником в относительно недавние (гелевой ручкой) времена нетвердой (рельсы и шпалы – вкривь и вкось) рукой: «Только Богу».
Каргин показал запись отцу, расположившемуся с прихваченными из буфета холодными беляшами и недопитой бутылкой водки за журнальным столиком у телевизора. «Грешно так говорить, – вздохнул отец, – но он… вовремя умер. Его уже собирались перевести из неврологии в психиатрию. Знаешь, что главврач рассказал? Он написал заявление в райком, что выходит из КПСС, а все уплаченные им членские взносы просит перечислить на… строительство православного храма. Беда… – покачал головой, налил в стакан водки. – Неужели и я, если, конечно, доживу до его лет, что маловероятно, – самокритично уточнил отец, – сойду с ума?»
С Посвинтером, в отличие от богоборца деда Кости, Каргин был, что называется, на одной волне. Возможно, Посвинтер был прекрасным педагогом, умеющим найти подход к ребенку. Или же, что более вероятно, он был не то чтобы умственно отсталым (иначе как бы он служил в зоологическом музее, или… только такому там и служить?), но человеком со странностями, так сказать, особенным, сохранившим детское восприятие мира человеком. Ираида Порфирьевна рассчитала точно. Кто-то другой вряд ли бы согласился лететь неизвестно куда, неизвестно к кому, да еще с чужим малолетним ребенком. А может, перманентный кожный зуд, красная пена экземы терзали его разум, как прибой берег?
…Посвинтер долго и задумчиво смотрел на проплывающие внизу горные вершины, а потом, икнув лимонадом, сказал: «Я точно знаю, что в этих горах живет Снежный человек!»
Снежный человек, можно сказать, был третьим в их компании. В Москве Ираида Порфирьевна, как папа Карло азбуку для Буратино, купила Диме в дорогу детскую книгу под названием «Как мы искали Снежного человека». Посвинтер в залах ожидания и в самолетах читал ее Диме вслух. Тот слушал без большого интереса. Гораздо больше его заинтересовали картинки, а отнюдь не история, как советские дети обнаружили, выследили, а затем приручили Снежного человека. На последней странице Снежный человек уже был в трусах, в рубашке, в красном пионерском галстуке и почему-то с сачком для ловли бабочек в руке. На Диму, однако, куда большее впечатление произвела картинка в самом начале книги, где Снежный человек был изображен в первозданной дикой свирепости. В меховой набедренной повязке он, ощерив зубы, подкрадывался с занесенной дубиной к застывшему в ужасе на камне горному козлу. Дима, как зачарованный, смотрел на Снежного человека, проникаясь его звериной мощью, отчаянной жаждой жизни и лютым – до головокружения – голодом. Ему казалось, что, если бы внизу в горах действительно жил Снежный человек, он бы мог прыгнуть вверх, схватить самолет за хвост, как птицу, размолотить его о камни, а потом выгрызть из него, как зерна из железного раздавленного граната, пассажиров.
3Именно с этого момента – с созерцания проплывающих под брюхом самолета гор и картинки в книге, изображающей Снежного человека, – Каргин начал осознавать себя как личность, имеющую право на существование и собственное отношение к миру. С этого момента он помнил все, что с ним происходило.
Раньше, живя у дедушки и бабушки в двухэтажном деревянном доме на окраине Пскова, он был растворен в окружающей жизни, в воле окружающих людей, как крохотный кусочек сахара в огромной кружке с надписью «Желдоробщепит», из которой пил чай дед Костя. Из псковской жизни он вынес отрывочные, неосмысленные воспоминания. Мягкие руки бабушки, поправляющие одеяло. Черный с привинченным орденом Красной звезды китель деда Кости в прихожей на вешалке. Китель с орденом напоминал Диме ворона с простреленной грудью. Вид из окна: широкая лента полей, темные избы на берегу озера, белая рябь чаек над полями и водой. Тонкая полупрозрачная трава вдоль асфальтовой дорожки, по которой они ходили с бабушкой на соседнюю улицу в магазин. Иногда по этой дорожке им навстречу гнали с пастбища коров. Коровы смотрели по сторонам, задумчиво шевелили большими розовыми губами. И еще почему-то он помнил синий в белых черточках, как в чайках, мяч. Дима подолгу бросал его в стену, когда оставался дома один. Почему-то ему очень хотелось попасть в узкую полосу между потолком и висящим на стене ковром. Когда это удавалось, он испытывал необъяснимую радость.