Смерть Юрского

Натали тоже ехала в Лос-Анджелес. У нее там муж американский был. Но по его приглашению ее не пустили. Вот она и придумала, что у нее дедушка еврей, а документы сгорели во время войны. У половины эмигрантов документы были „сгоревшими", архивы пылали в 42-м году! Поэтому у половины эмигрантов и были дедушки и бабушки евреи, хотя сами они совсем не были похожи на семитов. Но Толечка был еврей, так что ему ничего не надо было придумывать, как и его родителям — целы были их документы.
Они гуляли по улицам Рима с открытыми ртами, как их сын Толя. Они были в шоке. Культурном, не колбасном. Им как-то не то чтобы все равно было, но они равнодушно относились к еде. И то, что ее здесь было очень много, и очень разной, они воспринимали как должное. Так и должно быть в этом мире. Зря, что ли, они в него приехали? И потом, в Одессе — не то, что в Ленинграде. Это из Одессы в Ленинград посылали бандерольки с репчатым луком… Они совершенно не представляли, что будут делать в Америке, в райском Лос-Анджелесе. И, конечно, все было ради Толечки. Им пенсию сохранят. Америка богатая и щедрая. А Толечка, конечно, учиться должен. На кого только?
Их семья очень быстро получила разрешение покинуть Рим. Хотя они и не торопились, остались бы еще. И итальянцы похожи на одесситов чем-то, с ними легко найти общий язык… Но уже на Новый, 75-й год они были в Городе Ангелов. Только Новый год почти не праздновали. Даже выкидывали уже елки — оставляли их у двух-трехэтажных домиков, из которых и состоял город. Были, конечно, и небоскребы, но в них почти не жили, хотя всегда горел в них свет. Отмечали Рождество. А семья Толечки должна была отмечать Хануку. Это в еврейской организации сказали — ходить в синагогу. Дали даже маленькие шелковые кипы, отцу Толечки и ему самому. Толины родители не были верующими людьми, но обрадовались, что им здесь религию так вот предложили. Получалось, что они принадлежат, Сразу появился свой круг. И они в нем были свои.
В Лос-Анджелесе был один театр. „Марк Тэйпер Форум". То есть один, большой, как в Одессе, с постоянной труппой. Хотя это обман, что постоянная. Остальные театры — их было несколько сотен, может, — были малюсенькими зальчиками на двадцать, иногда пятьдесят человек, и то полупустые всегда. Ну, еще был Одиссейский театр, на Санта-Монике, престижный. Но все это не важно, главное — как в них попасть, чтобы играть? Никаких тебе институтов, никаких дипломов и распределений, прикреплений к театру. Сам учись, потом ищи и прикрепляйся. И то на один только спектакль. Потом опять — ищи и прикрепляйся. Но вообще, все прикреплялись к театрам только для того, чтобы попасть в Голливуд. Все — от бензоколонщика до официантки — хотели в Голливуд. От билетера до медсестры в Седарз Синай-госпитале, где Толечке вырезали аппендицит.
Это был недорогой район одно время, и Толечка там поселился. Потому что он хоть и хороший сын, жить со своими пожилыми родителями… Он уже учился. Конечно, в городском, бесплатном для постоянно проживающих в колледже. Зубрил английский. Несколько лет вообще пролетели незамеченными, столько всего выучить надо было. Плюс — актерские классы. Он хоть и учился на электронику, только-только компьютеры стали входить в жизнь — самый знаменитый „Эппл", и, конечно, будущее за электроникой и компьютерами, значит, надо учить, быть в электронике, — он все же не мог бросить Мечту. Да никем и не запрещалось — учитесь хоть до умопомрачения, если деньги есть. Потому что каждый класс 12 долларов. Это в 78-м году, вообще казалось, что Лос-Анджелес только и состоит из классов — танца, аэробики, музыкальной комедии, актинга, речи, вокала, музыки, гитары, джаза, дикции, йоги. В „Драмалоге", актерской газетке по четвергам, помимо набора актеров, кастинга, большое место занимала именно реклама классов. Обещали в три приема научить игре на гитаре или за восемь классов — актерству. Но Толечка не очень верил. Потому что хоть и райский уголок Лос-Анджелес, он вот учился пять лет, в детстве, игре на скрипке и ничего не смог бы сейчас сыграть. То же и с актерством — все-таки он уже с восьми лет был в актерстве, не настоящем, еще без денег, но — кружок при районном Доме пионеров, потом студия драматическая в Доме культуры работников связи, потом он поступил в Театральный институт и год почти проучился! И он не осмеливался сказать, что он актер. А все посещающие классы в Лос-Анджелесе не моргнув глазом говорили, что они комидиан, то есть актеры. В актинге. То есть уже в Мечте! Кто угодно мог назваться актером или режиссером. Запросто давали объявления — режиссер из Польши дает уроки актерства. Или болгарский какой-нибудь. А если русский, то к нему паломничество, если фамилия на „офф", то вообще… Потому что Станиславский ведь! Но, честно говоря, по системе Станиславского не было времени работать. Это сколько же классов надо взять, чтобы вжиться в персонаж?! Откуда у актеров такие деньги? Поэтому режиссеры, дающие уроки, они знали — нельзя растягивать и с первого класса учили вживаться в персонажи. Толечка в основном репетировал Чехова. Оказалось, что очень любили Чехова здесь. Обязательно в городе два-три театра ставили Чехова. Но если признаться честно, самому себе — как Толечка и делал, придя домой в свой сингл (одиночка значит) и лежа в постели лицом в подушку, — он не хотел Чехова и все еще болел Юрским. Никто этого понять здесь не мог, так что получалось — это его личная манера, его стиль. Ну и Бог с ним, и хорошо.
Когда построили Седарз Синай-госпиталь, район сразу стал дороже, сразу повысили цены на квартиры, и Толечка хоть и оставался в своем сингле, ему тяжеловато было. Еще у него все время ломалась машина, он ничего не соображал в машинах. Да и он, как многие актеры, любил покурить марихуану. Потому что еще были семидесятые годы, отголоски сексуально-цветочной революции, вернее, ее плоды. Он курил и, сидя у себя дома один, — играл. Разыгрывал сцены. Юрского. Он пытался и Аль Пачино играть, ему сказали, что он похож немного, и Дастина Хоффмана, на которого он не был похож вообще-то, но все-таки семит. Это вовсе не расизм никакой, просто есть типы. В актерстве это очень важно. К какому типу ты принадлежишь. Потому что, если ни к какому, если не с кем тебя сравнить — тебя никуда не возьмут. Это трагедия — когда ни на кого не похож. Сам по себе. Например, доронинского типа не было в Америке. Это что еще такое — задыхающиеся какие-то страдания, и вдруг, ни с того ни с сего, плачет. За квартиру небось заплачено, чего же плачет? И никакого действия. Это совершенно невозможно, зритель уйдет. Надо, чтобы все время что-то происходило, чтобы зритель все время был занят, всегда был бы уверен, что за одним действием немедленно последует другое, сразу! Ни секунды передышки! Ни и коем случае никаких остановок на раздумья, молчание, сидишь задумавшись, ничего не делаешь. Внутренние переживания должны быть переданы активными внешними действиями. Вообще, лучше, чтобы их не было, только зрителю голову ломать, надо, чтобы все было видно… Так Толечка думал, сидя у себя в одиночке, покурив. Машина сломана, денег тоже не очень, потому что с работы уволили: сокращение. Ему платили пособие по безработице, и он не рвался найти поскорее работу, отсиживался дома. Или просто выходил из дома и шел, ходил вокруг госпиталя. Там деревья были посажены, совсем тоненькие еще, и не пальмы. Потому что пальмы даже за деревья не принимались — они везде и сами вроде растут.
В Лос-Анджелесе можно было совсем не иметь гардероба. То есть очень мало надо было — футболок десяток, по доллару пятьдесят штука из „Кей-Март", джинсы за пятнадцать долларов, сникерз, то есть кроссовки, и на зиму свитерок с курточкой. Носки тоже в „Кей-Март" дешево стоили. Главное — менять все эти футболки каждый день, потому что если плохо пахнешь — это социальная гибель. Калифорния — это в первую очередь здоровье и хороший запах, день начинаешь с душа — первый за день, второй вечером — и с опрыскиванием подмышек. Наверное, эта дыра в слое атмосферы как раз калифорнийцами и сделана. Весь день не забываешь попрыскивать — продырявливать, — а стираешь в общественной стиральне. В машинах. Либо дом имеет стиральню, но тогда квартира подороже… Толечка надевал свежую футболочку и ходил у госпиталя, слегка укурившись. Когда кайф проходил, он даже не мог толком сказать — о чем же я во время этой прогулки думал?