Смерть Юрского

Однажды он так бродил, и его окрикнули. По-русски. Он оглянулся и видит — Мадонна. Та самая, из Рима в темноте, когда все только начиналось, жизнь начиналась… Только она совсем была уже не римская, и синяки под глазами. Может, тоже курит… Толечка ужасно ей обрадовался и просто подбежал со всех ног к машине, из которой она выходила. А за рулем мужчина грустный.
Получилась заминка — нельзя было здесь машине останавливаться, а она вроде с грустным своим мужчиной проститься хотела, но тут вот Толечка, Как назло. Но она сама его окликнула, узнав, забыв, что совсем ей не нужен сейчас кто-то, кроме ее мужчины. Она на аборт приехала. Мужчина ее привез. И надо последние слова сказать, может, из-за них, из-за слов не пойти аборт делать… Они как раз у здания, где гинекологическое отделение, хотя аборт больше к моргу подходит. Да, но уже 78-й год, уже можно аборты делать, уже пять лет как можно, разрешили. А тут Толечка укуренный… Грустный мужчина уехал на своей неамериканской машине. На советской, можно сказать, — „фиат" у него был. Меньше бензина ест. Надо же, приехал в Америку и купил советскую, считай, машину, а? Но у него уже была американская, в первые полгода жизни в Америке, но быстро все прояснилось — что почем.
— Натали, что же вы здесь делаете? — Толечка действительно был поражен.
Эта девушка, ему казалось, совсем не подходит к Лос-Анджелесу. А Натали на него посмотрела и поняла, что он, конечно, накурился и что этот мальчик из бастующего Рима (потому что он оттуда, там все начиналось, брало свое начало) как старт в Лос-Анджелесе выбрал себе то, что меньше всего сопротивления требует — марихуану.
— А вы все Юрского играете?
— Вы еще помните Юрского? Разве он есть? Это где-то в другой галактике, а?
— Да… Я должна идти. Где вы живете? Дайте мне ваш телефон, что ли? А я вам свой…
Они обменялись телефонами. Натали свой написала на клочке бумажки, подумав, что Толечка его, конечно, потеряет в таком состоянии.
— А вы что, плакали? — спросил вдруг Толечка, потому что эти ее синяки под глазами…
— А-а-а… Чего уж теперь плакать. О'кей, я пошла. Вы как живете вообще?.. Как можно жить в Лос-Анджелесе, Толя? Хотя ко всему привыкаешь. Да? Вы на актинг-классы ходите, да?
Толя засмеялся. Она тоже улыбнулась и пошла, па каблучках — тюк-тюк по бетонной подворотне, — а вообще большинство ходило в сникерз. Тем более нее в машинах.
Через год они снова увиделись. Толечка уже работал, но вот опять сократили, потому что было очень много электронщиков. Потому что это же будущее, электроника, вот все и бросились учить, ну и не хватало мест. Толечка мечтал отхватить какую-нибудь роль в рекламке, хоть малюсенькую самую, хоть мышки в рекламе сыра, один его приятель получил. На полгода денег хватило: за квартиру платить, на актерские классы ходить и пробоваться на телесерии. В „Трое-компания" часто делали набор для новых эпизодов, но у Толечки был акцент, поэтому он мог только русских играть. И еще израильтян, арабов, греков, египтян и на крайний случай мексиканцев, правда, их настоящих было полно.
— Толя, что вы делаете? Приезжайте ко мне в гости, а то мне тошно. Я накурилась и напилась, и никого нет. Все заняты или дома нет. Приезжайте, а?
Толечка взял и поехал. У него друзей почти не было. А эта Натали, она получалась вроде дальнего, давнишнего друга, и очень хорошего как бы. Потому что из Рима, когда все еще было впереди, когда жизнь только начиналась. Так же вот он помнил своих друзей из театральной студии и даже из Дома пионеров, хоть и давно это было.
У Натали дома было пианино, и она сразу села и стала играть и петь песни.
— Я стала певицей, Толя. Ходила на классы вокала в колледже, в консерваторию и еще на частные уроки. Так что я теперь профи. Ха-ха, без диплома, правда… У меня есть приятель, из Риги когда-то, тамошний Том Джонс. Мы собираемся устроить концерты. Вы могли бы тоже участвовать, если хотите.
— По-русски?
— Не знаю. Если только на русских рассчитывать, то получится слишком мало зрителей. Надо что-то интернациональное. Хотя я вот хочу по-русски петь. Старые песни. Почему нет? Какая разница, все равно слов никто не понимает, хоть на каком пой, да и наплевать всем на слова. Главное — спектакль, действие, развлекаловка. Можно, конечно, собрать ностальгирующих старушек…
Они выпили бутылку вина, покурили еще. У Натали была большущая квартира. Она была замужем. Муж ее все время работал. Не то чтобы как вол пахал, но должен был присутствовать на работе. А она не работала. То есть пение не считалось работой. Хоть и деньги платили.
Толечка пошел на репетицию концерта. Там еще участвовал ансамбль танца. Из студии балетной ни Сансет-бульваре. Платная, конечно, студия. Но им тоже хотелось где-то выступать, а не только репетировать и деньги за это платить. Поэтому они с радостью согласились участвовать в концерте. А Толечке дали роль Осени. Да, он должен был выходить и разбрасывать осенние листья. И после этого ансамбль танцевал грустный танец, а потом Натали пела: „Осень, прозрачное утро. Небо как будто в тумане…" Красиво. Толечка должен был набрать где-то осенних листьев. Кленов, конечно, желательно. Но их не было. Да и те, что были, не желтели. И он принес какие-то желтые листья фикуса. Тяжелые, они не разлетались красиво, а падали с сухим звуком. Натали сидела за кулисами и смеялась сквозь слезы. Потом Толечка оповещал о приходе зимы — он разбрасывал белое и серебристое конфетти. Но тоже как-то не очень красиво у него получалось. А бывший рижанин пел: „У леса на опушке жила зима в избушке…" И, как Том Джонс, делал бедрами и пахом. Только он был не очень высокого роста, и получалось немного смешно. Его в Союзе заменили Захаровым, куда более высоким. Еще Натали пела „Я люблю тебя, Россия, дорогая моя Русь!". А Толечка морщился. Но она выбирала песни не столько по смыслу, сколько к голосу. Низкому. И вообще сказала, что очень даже любит эту самую Русь. Ну и эпатировала зрителя. Никто, правда, не убежал с концерта и не бойкотировал, как, например, когда советские артисты выступали в этом же зале, в Эбель-театр. На Вилшир-бульваре ходили толпы, небольшие, правда, но все-таки — на экране телевизора, в новостях, они производили впечатление толп, — бывших советских евреев и требовали: „Свободу советским евреям!" и „Отпусти народ мой!". Будто это зависело от советских артистов. Их самих еле-еле выпускали тогда на гастроли. Да и не были они все евреями, чтобы переживать за судьбы советских евреев… Хорошо, однако, что появились эмигранты, Выло перед кем выступать, то есть с кого деньги брать за выступления. Получалось иногда, что сборы покрывали маленькую часть расходов на поездку.
Толя не пошел со всеми выпивать после концерта. Он поехал домой, еще купил вина по дороге. Галлоновую бутыль шабли калифорнийского и скорее-скорее хотел приехать и один напиться. Что и сделал.
Он, как всегда, лежал на своей постели, не убираемой днями, пил кислое шабли и почти плакал. Но не горько, а нежно-жалостливо. К себе. „Я все мечтаю, а разве так можно? Жизнь разве для мечтаний? Жизнь, чтобы жить, а мечты, чтобы мечтать, а не воплощать их в жизнь. Хотя я ведь все делал, чтобы приблизить мечту. Уже с восьми лет делал. А? Позвольте, действительно — сколько я уже учусь? Но это все не важно… Важно — агента иметь. Чтобы он направил к нужным людям, которые отбирают актеров. Вот там и показывай свои умения. И то не так важно. Если подойдешь, они всему научат. И на лошади скакать, и плыть, и грести, если надо, а я уже умею. На лошади скакать… Я хотел жить актерством. Я всегда себя на сцене видел и рядом. Да я был на ней, уже с детства, родители разве не поощряли и сами не водили в театр? В театры! А здесь… Сколько денег я потратил в этом году на театры?! Кошмар. Разве я могу сказать, что мне не нравится Америка и ее фильмы? Лучшие ее фильмы — это мировые шедевры. „Чайнатаун" разве не шедевр? Можно сказать, что и „Охотник на оленей" своеобразный шедевр по актерской игре, не по идеологии. Или, например, „Деливери", ужас, какой безумный фильм. Но как же в них попасть? Кто же меня возьмет? У меня нет такого агента со связями и знакомствами. А это все от него зависит! Боже мой, какой-то агент решает судьбу моего таланта! И потом, что агент?! Меня даже на роль мышки в рекламу не взяли.