Рассказы

— Уже половина девятого? — без паники, но изумленно произнес мой муж. — Кажется, я опаздываю в свой научно-исследовательский институт…
То есть он опаздывал на работу. Я тоже опаздывала в институт. Но учебный… Это было совсем не одно и то же.
Впервые я увидела на его лице подобие растерянности.
— Надо успеть!
— А что такого… особенного? — еще не вернувшись из ночи, задала я бездумный вопрос.
Он не ответил, потому что натягивал на себя нижнюю рубашку, а потом верхнюю. А потом свитер. И делал это с несвойственной ему судорожной поспешностью.
— Если я опоздаю на двадцать одну минуту… — наконец проговорил он.
Как математик, он многое измерял цифрами, но тут уж цифры решали все, независимо от профессии.
— Прости, что я нагнетаю. Вгоняю тебя… — извинился он. — Если б не этот указ… Кроме того, у нас «сверхзакрытый» институт — и военная дисциплина.
Как же он был взволнован, если выдал мне тайну!
Я сразу вернулась в реальность. И вскочила. И тоже принялась судорожно напяливать на себя одежду.
Счастливые и указов не наблюдают… Но временно, в объятиях счастья. Так что ж теперь будет?! Суд? Тюремная камера? Лагерь?
Перед глазами возникло лицо ученого с первого этажа, который улыбался своим мучениям, радовался ожогам. Возник Митрофанушка, который улыбался тому приговору, будучи не в силах в него поверить… Над нами тоже навис приговор.
Когда мы вышли — не выскочили, а именно вышли — на улицу, муж мой уже успел сладить со страхом и обрести мужское достоинство. Он взял в руки не только себя, но и меня — даже не взял, а ухарски поднял на руки. Это произошло в лифте. Таким необычным способом он и меня привел в чувство.
Увидев, что часы, которые напоминали мне барабан, прильнувший к столбу, показывают без семи девять, он сказал:
— У меня в запасе еще есть… Опоздать на двадцать минут я могу. Это еще не смертельно. Так что взбодрись.
Метро и троллейбус спасти его уже не могли.
— Давай-ка ловить такси, — сказал он. — Ночью тебе было со мной хорошо?
— Что-о? Ночью? Как никогда!
— И так будет всегда…
«Никогда» и «всегда» снова перемешались.
Он начал ловить такси. В самом буквальном смысле. Ловить и даже хватать… Ухарство было не только в развороте его плеч, но порой и в развороте его неожиданных действий. Машины вызывающе не снижали скорость, не притормаживали. Это он нарушал правила уличного движения — и шофера не отвечали за наезд на него. А остальное было им безразлично. «Не нарушай правила!» Их пассажиры тоже спешили… спасаясь, удирая от «двадцать одной минуты».
Я истерично вздымала руку, хоть это было бесцельно: впереди, я видела, многие задирали, вздымали. И тоже объятые ужасом.
Когда минуты необходимы, когда решают судьбу, они ускоряют свой бег и проскакивают издевательски незаметно. Часы, похожие на барабан, утверждали, что срок для спасения с тупым равнодушием завершался.
Муж внятно проговорил:
— Надо что-то изобрести.
В тот же миг, не посоветовавшись со мной и ни о чем меня не предупредив, он шагнул с тротуара навстречу очередному такси, ничуть не умерившему свою прыть. И подставил стопу левой ноги прямо под колесо. Как тот ученый подставил ноги под кипяток. «Надо что-то изобрести…» Они сумели изобрести только это.
Такси накатило на стопу беспощаднее, чем кипяток: тяжко и прочно. Тело моего мужа внезапно взлетело, перекинулось через радиатор и… рухнуло на мостовую по другую сторону автомобиля. А там, не зная, что это мой муж, на распластанное тело навалилась грузовая машина — огромная, многотонная.
«Я буду с тобой всегда…» Он не выполнил обещания. Как и мама…
То была наша первая ночь… И последняя. Кто сумел дважды превратить меня в круглую сироту? Дважды за одну жизнь… В круглую, как то колесо, перекинувшее мужа через радиатор на другую сторону мостовой. Я знала и могла бы ответить.
Но все равно… Никто и ни с кем не в состоянии быть всегда. Никто и ни с кем. Так устроена жизнь… Так страшно она устроена.
1996 г.
 
СВОЛОЧИ
— Отец выяснял отношения с какой-то молодой женщиной! — ликуя, сообщила мне сестра Клара. — Я только что видела на бульваре…
— С молодой?!
— Он утешал ее. Целовал в лоб! — продолжала торжествовать Клара.
— В лоб целуют покойников. Или родственников…
— Что тебе известно про поцелуи? — насмешливо осведомилась сестра.
— Почему? Я читал… И видел по телевизору.
Сестра взглянула на меня с высокомерным пренебрежением десятиклассницы к шестикласснику:
— В лоб и куда угодно можно поцеловать так же пламенно, как целуют в губы. Уж поверь мне!
В этом случае я ей поверил.
— Та женщина с игривыми, легкомысленными кудряшками… металась у отца на груди!
Я подумал, что метаться ей было удобно, потому что грудь у отца широкая и на ней много места. Это меня огорчило.
— Потом она вырвалась…
— Откуда вырвалась?
— Из его объятий.
— Он ее обнимал?!
Сестра взглянула на меня с жалостью:
— Чтобы страстно поцеловать, надо сперва обнять.
— Он ее, значит… страстно? И пламенно?
— А она его еще гораздо страстнее. Если б ты знал, что такое последний… прощальный поцелуй!
— Ты уверена, что он был прощальным?
— В чем можно быть уверенной, когда речь идет об интиме? — с болью настрадавшейся женщины ответила Клара.
— А что было дальше?
— Она побежала от него по бульвару. А отец смотрел вслед, как будто от него убегало счастье.
Настроение у сестры почему-то все улучшалось, а у меня, напротив, все ухудшалось.
— Значит, ты говоришь… она, та женщина, была совсем молодой?
— В сравнении с мамой — просто девчонка!
У меня подкосились ноги — и я тихо присел на корточки:
— Когда она удирала, отец ее догонял?
— Повторяю: он как вкопанный смотрел ей вслед. Да она, в общем, и не удирала, а «делала вид». Ее вполне можно было остановить.
— Но он же не стал останавливать! — Я поднялся на ноги. — А ты-то где была в это время?
— Пряталась за телеграфным столбом. Там он и оказался у меня в руках!
— Столб?
— Не столб, а наш с тобой папа… — Клара победоносно прошлась по комнате. — Отец без конца мною повелевает. Но отныне повелевать ими буду я!
— Кем это ими?
— Нашими с тобою родителями.
— Что, и мамой?
— И она у меня в руках!
Я посмотрел на Кларины руки — и они показались мне опасными, как западня.
— Мама?!
Я снова присел на корточки.
— Не удивляйся, пожалуйста… Безвинных не существует. А все тайное, Боренька, становится явным. Особенно же в интимной сфере.
Клара, сколько я ее помнил, а может, и еще раньше, с детского сада, высказывалась так, будто прожила долгую и сложную жизнь.
— Про маму не ври!
— Я вру? Ха-ха-ха… Вы ездили в Евпаторию? Лечить твои бедные легкие?
— Ну и что?
— А не ты ли рассказывал мне потом про Александра Савельевича? С которым наша мама частенько прогуливалась по парку? Особенно вечерами… Тут бульвар, а там — парк. Очень похоже!
— Он советовался с мамой как с детским врачом: у его дочери тоже было тяжело с легкими.
— Умора: тяжело с легкими! — Сестру не покидало веселье. — Да нет у него никакой дочери.
— Что значит «нет»?
— Очень просто: не родилась она. Не явилась на свет.
— Снова врешь?
— Как ты разговариваешь со старшей сестрой?
— Про маму не сочиняй.
Я смягчил свое требование.
— Ах, если б это было сочинением, вымыслом! Но, к несчастью, Боренька, это факт. Или, верней сказать, к счастью.
— Докажи!
— С удовольствием… — Удовольствие тоже с Кларой не расставалось. — Ты знаешь, что у нас с мамой абсолютно одинаковые голоса. Не различить! Я сняла трубку, сказала «Алло!» — и слышу в ответ: «Здравствуй! Это я, Саша!» Не Александр Савельевич, а Саша… Хорошо еще, что не Шурик! Я остолбенела немного, но отвечаю: «Здравствуйте! Как ваша дочка?» Он весь переполошился: «Какая дочка? И почему вдруг на вы?» Я взяла и повесила трубку. Он опять звонит. Я не подхожу… Он выждал минуты три — и еще трезвонит, еще. Так что были истории в Евпатории! Или случилась одна, но серьезная драма.