Рассказы

— А ты что… проходил мимо?
— Да, мимо.
«Сперва я прошел мимо сломанной мною — хоть и на время — ее судьбы, мною взваленных на нее несчастий. А теперь мимо проходит она. Даже уже прошла… И находится далеко!» — с подкашивающей безнадежностью понял он.
— Ты здоров? — не поинтересовалась, а спросила она, ни на миг не прекращая ласкать внучку.
— Я? Здоров…
Продолжая не верить в диагноз и сберегать капитал, он спустился в метро, а проехав четыре остановки, вышел на платформу и поднялся по лестнице, что ему было запрещено. Но эскалатор на той станции не оборудовали.
Левая лопатка резко напомнила о себе. И он торопливо, будто стараясь обмануть или опередить болезнь, направился к своему единственному продолжению на земле. К своей дочери… «Единственная дочь» — этот сентиментальный термин впервые возник у него в голове. Можно было сказать и «единственный ребенок», поскольку сыновей у него не было. «А если она у меня одна, почему я не был у нее так долго?» — этот вопрос тоже вонзился в него как горестное открытие. Все было в тот день мрачным открытием, потому что он первый раз стал в ком-то нуждаться… И нуждаться в помощи, а быть может, в спасении. Это не перевернуло, не переродило его психологию, но все же внесло коррективы в его восприятие и отношение ко всему окружающему… в кое он вынужден был вглядеться.
По дороге он подсчитал, что его «единственному ребенку» было уже тридцать два года. Однако назвать свое продолжение по возрастному признаку «единственной женщиной» он не мог: во-первых, это была дочь, а во-вторых, слова «женщина» и «единственная» в его сознании как-то не совмещались.
В отличие от Кати, она не удивилась, а вымученно сотряслась:
— Ты?!
— Я, Лелечка… я!
— Помнишь, как меня зовут? Потрясающе!
Тут он спохватился, что неудобно было приходить к ней и Кате с «пустыми руками». Но подарки он все годы преподносил только себе.
Из коридора он увидел, что в комнате вытянулись длинные мужские ноги в кроссовках. Мужчина, видимо, окунулся в кресло, и, кроме ног, ничего разглядеть было нельзя. На экране телевизора, в который тот, видимо, впился, гремел пальбой детектив.
— Ты замужем?
— А как же! — с вызовом ответила она. — Уже пять с половиной лет.
Стало быть, он не заходил к ней лет семь. И не звонил.
Цифры, цифры… Они укоряли, пригвождали его своей обнаженной определенностью: туда не заглядывал двадцать лет. Сюда — семь. И быть может, вообще бы не заглянул, если бы…
Он заметил, что она до неестественности стала похожа на его мать, а значит, и на него.
— Я счастлив: ты ведь, прости… моя копия.
— Твоя? Ни в коем случае!
Она вела себя агрессивно. В комнату не пригласила, с мужем не познакомила, а провела на кухню.
— Мама по-прежнему живет отдельно? Как она?
— Слышать о тебе не желает.
Неужели дочь была похожа на него не только внешне, но и внутренне? Неужели он напоролся на свой собственный характер? Не Божья ли это кара? Нет, Бог не мог подсказать такое. Она мстила ему… И делала это бесцеремонно.
— За что… так уж жестоко? — пробормотал он. — Без всякого снисхождения?
— Не подумай только, что мама… из-за себя! Хотя в нашей ханжеской державе носить клеймо матери-одиночки — не подарок. Но это бы она стерпела. Тем более вышла замуж за достойного человека… — «Не тебе чета!» — прокомментировал ее взгляд. — А вот то, что меня сочувственно нарекли «без вины виноватой»… никогда не простит. И я не прощу тоже!
— Неужели вы готовы… приговорить меня? Старого и больного? С инфарктом…
— А неужели ты предлагал маме, еще не обретя меня, от меня избавиться? — оборвала она.
— То была лишь фраза: чего сгоряча не скажешь! Особенно в несмышленом возрасте. Ты пойми…
Она понимать не желала.
— А теперь явился к той, которую хотел уничтожить? Убить?.. Еще до ее рождения! К своей несостоявшейся жертве пришел? Мама не рассказывала об этом, щадила меня… Соседка мне донесла.
— А ты отца пощади: у меня инфаркт.
«Микро» он опустил.
На мгновение — не более — в ее глазах пробилась блеклая, еле заметная жалость. И тут же угасла.
— Пощади отца… — повторил он, ухватившись за то мгновение.
— Где тут отец? Где? Я не вижу его.
В помиловании было отказано.
«Я виноват… — молча признавался он сам себе. — Виноват… Но и она, кажется, не лучше меня».
— Где тут отец? — будто желая затвердить его мысль, повторила она.
«Чем же она милосердней меня?»
— Где отец?!
Ее голос вновь перекрыл детективную пальбу на телевизионном экране.
— Леля, кто там? Что там такое? — раздался голос из комнаты.
— Не беспокойся: никого нет.
Он был для нее «никем». А она, выходит, не была его «единственной дочерью». Вообще никакой не была… Боль из-под лопатки стала расползаться по груди, по всему его телу.
Тогда он присел на скамейку, облезлую, заплеванную семечками и загаженную птицами. С напряжением отдышавшись, поднялся и, будучи не в силах опять спускаться и подниматься в метро, все-таки взял такси. Астрономическая сумма, которую небрежно назвал таксист, не смутила его, не испугала. Потому что он испугался инфаркта, который открыто и, кажется, необоримо завладевал им.
Он повалился на полувылезшие пружины заднего сиденья и назвал адрес брата.
Осенний вечер промозглостью и дождем подгонял пешеходов. И его тоже, когда он расплатился с таксистом. В будто заброшенном, неосвещенном подъезде он нащупал дверь лифта, к которому относился теперь как к лекарству. Поднялся на два этажа.
Брата он тоже не видел давно. Во тьме (лампочка и здесь, естественно, перегорела) позвонил сначала не в ту квартиру. И второй раз ткнулся не в ту. Постучал, не найдя звонка. К нужной двери его подвел интеллигентный пожилой человек, которого он побеспокоил ошибочным стуком.
— Петр Спиридонович… вот тут живет, — пояснил интеллигент любезным и даже соболезнующим тоном, от которого Станислав Спиридонович отвык в тот день.
— Это мой брат. — И, помолчав, добавил: — Родной…
Ему понадобился этот эпитет.
— Брат? Родной? Мы столько лет общаемся семьями, но они никогда… Впрочем, о заветном люди нередко умалчивают.
Интеллигент не счел этичным присутствовать при встрече родных братьев — и заторопился обратно в свою квартиру.
Станислав Спиридонович обождал, пока дверь не захлопнулась. Поскольку «заветным» он для младшего брата и его семьи не был, ему не хотелось, чтобы кто-то стал свидетелем непредсказуемой встречи.
Младший брат Петя в детстве хорошо рисовал. И ему прочили… Вообще Петя был натурою творческой. Однако дарование его потонуло в атмосфере коллективизма и «всеобщего равенства», которую создал и затвердил директор интерната, куда своего младшего брата «определил» брат старший.
Когда матери и отца не стало, он счел, что воспитание в интернате — как раз то, что нужно любому в юные годы. Кроме него самого, разумеется.
Художником Петя в результате не сделался — он сделался киномехаником, чем был, кстати, весьма доволен.
— Доставляю зрителям удовольствие: кручу фильмы. А заодно и сам смотрю… Надо быть либо Репиным, либо киномехаником. Посредственный художник — это ужасно! — говорил он
— В киноискусстве тоже лучше быть Феллини, чем киномехаником, — возражала жена. Она-то считала, что Петя вполне мог бы стать Репиным, если б старший брат позаботился.
Вот почему старший топтался возле двери, не решаясь нажать на кнопку. Он страшился не брата, сговорчивого и застенчивого, а его супруги, которая была непримиримым борцом за интересы и талант мужа. Кои сам он, по ее убеждению, защищать не умел. Петя именовал жену «Жанной д'Арк с Пролетарской улицы». Старший брат проторчал возле двери не меньше минут десяти. Но у него уже больше никого не осталось… Это был последний шанс. И он, наконец, на кнопку нажал.
— Посмотри, Петя, блудный брат заявился! — приветствовала его из прихожей «Жанна д'Арк с Пролетарской улицы».