История и фантастика
Я как могу стараюсь избежать штампов и сюжетов, в которых верстовыми столбами являются очередные зарубленные существа и изнасилованные девицы. Я борюсь с такими стереотипами, потому что рынок заполнен литературой фэнтези. Куда ни плюнь, всюду Терри Брукс, Мерседес Лаки, Терри Пратчетт. Для читателей — более чем достаточно, из чего выбирать. Что сделать, чтобы покупали именно мои книги? Чтобы именно я стоял на первых местах в списках бестселлеров, а Терри Пратчетт позавидовал объему продаж моих книг в Польше? Ведь за меня этого не сделают ни масоны, ни розенкрейцеры.
— Поэтому вы строите свой имидж…
— (Перебивая.) Не свой, ведь меня в этом бизнесе вообще нет! Почему вы не хотите понять? Есть книги. Где тут место для меня? Почему вы с маниакальным упорством стараетесь втиснуть меня в такую схему?
— Потому что это согласуется с нашими знаниями психологии творчества. Кроме того, я прочитал все интервью с вами и вижу, что вы последовательно, выстраиваете в них образ писать, который в своем кабинете превращается в киборга. Он не вносит, туда ничего из своей жизни, как бы превращаясь в лишенного эмоций робота. Это не тот образ, который соответствует установкам теории литературы. Однако если автор упорно, конструирует именно такой портрет, мне трудно не спросить, что это: всего лишь стратегия для масс-медиа, или это действительно вам присуще. Такое, вероятно, случается, но крайне редко.
— Необходимо кое-что уточнить. Собственное «Я» и писательский темперамент изменить невозможно. Например, очень трудно создать персонаж с совершенно иным чувством юмора, нежели у тебя. Конечно, я мог бы попытаться слепить героя, рассказывающего глупые анекдоты, но принципиально важно то, что все — преднамеренно задуманные — забавные сцены в моих книгах позабавили и меня самого. И тут мы подходим к любопытному вопросу: если бы я по каким-то соображениям решил, что некий тип чувства юмора, совершенно не соответствующий моему, пойдет на пользу фабуле, то избрал бы этот вариант.
Но хочу также подчеркнуть: совершенно не соответствует действительности, что если у меня отвратительное настроение, то я не могу написать комедии, и наоборот — пусть соседи умащивают мне спину ореховым маслом и посыпают главу лепестками роз, я все равно в состоянии создать жуткую трагедию. Я могу все.
— Психология и внутренний мир неразрывно связаны с творчеством, однако здесь нет никакого прямого переноса. Если героя бросила жена, это вовсе не значит, что подобное же несчастье наверняка выпало на долю автора.
— Но ведь такое случается! Если в четырех подряд книгах Кшиштоня появляется безрукий или безногий персонаж, то мы вправе предположить, что и автор тоже имеет какое-то увечье. И, как правило, так оно и бывает.
В моем случае — нет. А следует это прежде всего из фантастического характера создаваемых мною миров. Точно так же и сопоставление идеологического пласта в моих книгах с моими собственными взглядами может оказаться проблематичным. Когда-то ко мне обратились две партии с диаметрально противоположными политическими программами — черной сотни и красного серпа и молота. Обе сочли, что я обязан вступить в их ряды, поскольку анализ моего творчества якобы несомненно указывает на то, что я прямо-таки типичнейший представитель их взглядов. Две абсолютно крайние партии!
— Лем тоже очень тщательно отделяет своих героев от себя, однако как ни крути, а в каждом его произведении найдутся фигуры агностика и мизантропа. Действительно, трудно избегать переноса на создаваемый персонаж собственных свойств.
— Это верно. Боюсь, у меня скверно получилась бы попытка изобразить ханжу. Однако я всеми силами стараюсь отделять свое мировоззрение от творчества.
— Именно это-то меня и интригует. В интервью для «Кино» вы заявили: «Мое мировоззрение и мои убеждения — мое личное дело, а мое творчество — не программа и не манифест». Архиважная декларация: «Мадам Бовари — это не я!» Мы уже беседуем некоторое время, и я то и дело наталкиваюсь на эту точку зрения, как на стену. Но как в таком случае контактировать со взглядами писателя, если ни фабула, ни герой их не выражают? Читатели — анахронические существа, им требуется авторитет и близость, поэтому они так охотно ходят на встречи с авторами. Как вы думаете, зачем? Я считаю, дабы услышать, что их гуру думает о различных слишком сложных для них явлениях и проблемах. А тут гуру им заявляет: «Литературные миры не я, а моя авторская фирма».
— Именно так. Абсолютно так. Умберто Эко, во многом мой идеал, когда-то пожимал плечами, видя, что, будучи популярным писателем, вынужден «работать» за гуру и дельфийского оракула, высказываясь по самым глупейшим проблемам и вопросам. В качестве примера — как верх кретинизма — мессер Умберто привел вопрос одного журналиста, кажется, из «Ла стампа»: «Вы, вероятно, слышали, что река Арно поднялась и вышла из берегов. Как вы, писатель и авторитет, относитесь к этому? Люди хотят знать, что вы, маэстро, думаете о разливах, паводках и наводнениях?» Так признайте же и вы наконец, что я пишу книги.
— Я это знаю и отнюдь не собираюсь расспрашивать вас о весенних паводках. Но мне трудно принять, что взгляды и идеи, содержащиеся в ваших книгах, не имеют ничего общего с вами. Допустим, однако, в качестве рабочей гипотезы, что все именно так и есть. Тогда герой фэнтези, отторгнутый от кровеносной системы своего создателя, тут же стал бы проекцией ожиданий фэнов. Например, создавая образ Геральта, вы не могли не задумываться над тем, как сделать, чтобы хладнокровный убийца заслужил симпатии читателей. Ибо — действительно — в принципе в литературе персонажи конструируются таким образом, что мы должны их полюбить. Однако существуют произведения, которые сознательно конструируют наше сопротивление мировоззрению и поступкам персонажей. Примером такой книги может служить «День за днем» Гётеля. Читая ее, мы чувствуем всевозрастающее сопротивление и наконец приходим к выводу, что главный герой — совершеннейшая свинья. Иначе говоря, есть книги, которые не заигрывают с читателем. И, признаться, меня привлекла бы концепция Геральта как безжалостного убийцы, вызывающего не восхищение, а отвращение.
— Но я тоже ценю книги жанра фэнтези, в которых появляются очень несимпатичные герои. Удачный пример тому — знаменитый «Грендель» Джона Гарднера с героем Беовульфом, который глазом не моргнув убивает существ, «старших» в эволюционном отношении, чем он сам.
Я же, однако, создал героя, у которого возникают несколько более серьезные сомнения относительно справедливости чинимых им действий, причем в ремесле, при котором иметь их ему не положено. Поэтому появляется конфликт, а ничто так хорошо не работает на фабулу, как конфликты. Это техническая процедура, но ее основа коренится в моих убеждениях, касающихся проблем добра и зла. В борьбе между архаичным миром и миром, который заливает леса бетоном и стремится прикончить последнего эльфа и дракона, я решительно стою на стороне драконов.
— Ну да, ведьмак — хоть у вас нет с ним ничего общего — тоже склоняется к мысли, что люди — хуже чудовищ. А не является ли симпатия к драконам и эльфам оборотной стороной вашего разочарования в людях? Мизантропия — не редкость среди фантастов. Достаточно вспомнить Джонатана Свифта и Станислава Лема…
— Тот факт, что людей считают расой в массе своей глупой, темной, злобной, агрессивной, невежественной, самовлюбленной, стремящейся к разрушению и саморазрушению, — никакая не мизантропия. Это доказательство наличия хорошо развитого органа наблюдательности.