История и фантастика
— Ну что ж, вряд ли я мог бы сказать так, например, собственному отцу — в конце концов, какая-то иерархия в нашем мире обязательна. Однако в разговорах с другими людьми бывает всякое. Если общество настолько фамильярно, что я могу позволить себе такие слова, то говорю. В других случаях только качаю головой, а смеюсь, лишь вернувшись домой. К некоторым вещам просто невозможно относиться серьезно. Если кто-то говорит мне, что где-то в поселке на окне вырисовался святой Антоний, то я советую ему как следует протереть окно. Потому что на давно немытом окне может вырисоваться даже дьявол. Тут уж возможно все. Если существует какое-то таинственное, эзотерическое знание, которым пользуются факиры или шаманы, то это наверняка не религиозный психоз.
— Один из критиков удачно заметил, что вы не цените ни советы старейшин, ни подобного рода коллективов или собраний. Между тем только что, говоря о собственном опыте, вы явно подчеркнули, что в мире все же существует определенная иерархия. Мне это, кстати, даже нравится.
— Мы сейчас говорим о разных вещах, поэтому то, что я ценю в жизни, никак не связано с создаваемой мною литературой. Во времена, когда еще не существовало письменных источников, советы старейшин имели колоссальное значение. Я могу позволить себе посмеиваться над ними в своих романах, ибо что может быть проще, чем шутить над беззубыми, закосневшими ворчунами, чокнутыми дряхлыми дедами, которые, несмотря на имеющиеся у них знания, de facto [99] лишь тормозят прогресс. Все сенаты и коллегии дряхлых хрычей в основном тратили время на обдумывание того, как бы получше удержать от действий людей молодых и энергичных.
— Я ожидал такого вывода, однако думал, что в качестве примера вы приведете скорее всего не сенаты, а ЦК КПСС.
— Между нами говоря, не вижу никакой разницы. Старцам полагается сидеть на завалинке и пускать ветры, так как ни на что другое они не годны именно по той причине, что они — старцы.
Так что советы пожилых людей для меня никакой не авторитет.
Однако другое дело — семья. Если поставить рядом сына и отца, то, вне всякого сомнения, ясно, кто из них мудрее и более опытен, опуская чисто патологические случаи. Даже если взять для примера Керка Дугласа, который был уборщиком без образования, то трудно себе представить, чтобы Майкл Дуглас мог сказать ему, что тот плетет ерунду, пусть бы это и была глупость. Случается и отцам, и дедам, и даже прадедам молоть вздор, но в моем понимании недопустимо, чтобы потомок комментировал такой факт.
— Так каково же ваше мнение касательно изменений, происходящих в нашем отношении к пожилым людям? На Западе все большее распространение получает практика помещать стариков в специальные заведения. Я видел три вполне нормально функционирующих приюта в Бельгии и должен сказать, они произвели на меня впечатление. По сравнению с ними наши дома для престарелых — просто кошмар.
— (Возбужденно.) Что бы я на этот счет ни сказал, мы обязательно упремся в патологию. Тоже самое будет и с проблемой недопущения польских граждан к оружию, и с проблемой эвтаназии. Стоит только прозвучать этому слову, как тут же раздается хор голосов: если мы разрешим эвтаназию, подлые родственники тут же воспользуются случаем, чтобы с помощью знакомого врача сжить со свету неудобного дедушку, милого старикана. Такова всегда первая реакция. Родные дети отдают больного, связанного по рукам и ногам и с кляпом во рту отца в грязный дом для престарелых, где никто не станет с ним цацкаться. Необходимо изжить эту умственную патологию. Дом безоблачной старости должен быть местом, где накормленные и ухоженные старики режутся в покер, потягивают пивко и смотрят по видео hard porno [100], обретя наконец покой и избавившись от визгливых женщин и закаканных детей, мотающихся по дому, как священные коровы, с ощущением всевластия и вседозволенности. И наконец-то старикам хорошо. Они, перефразируя Булгакова, обрели заслуженный покой.
— Вы наверняка заметили, что сейчас в польской модели семьи происходят определенные изменения, ибо…
— Простите, но я не хочу говорить о моделях семьи. Я в этом просто не разбираюсь. Впрочем, если честно, семья меня вообще не интересует. Основной ячейкой общества является пара, два человека. Времена первобытного общества канули в Лету. Бесповоротно. В гроте Кроманьона значение имела семья, а потом еще какое-то время важен был род, например, Радзивиллов или Стюартов. И это все. Мне больше сказать нечего. Я не социолог.
— (Обиженно.) Какой же вы нетерпеливый. Я хочу поговорить с вами об умирающем человеке. О его социальном положении. Я хочу поговорить о его смерти.
— Если он умирает, то никакого положения у него уже нет. Кроме горизонтального. Лежит он в деревянном ящике, заваленный землей. И это — конец.
— Но, вероятно, какое-то значение имеет факт, умирает ли он на глазах своих близких или в больнице? Наше общество, кажется, знает смерть уже только по телеэкрану. А вот в созданных вами мирах смерть — штука обыденная, она повсеместный человеческий опыт.
— Действительно, когда-то людям был привычен вид смерти. Они просто привыкли к трупам на улице, через которые спокойно перешагивали. Смертность новорожденных доходила в средневековье до девяноста процентов. Но сказанное отнюдь не означает, что я одобряю именно такую модель жизни. (Подумав.) Надо помнить, что изображение смерти в моих романах имеет определенную литературную направленность. Его цель — окрашивание фабулы. Жанр фэнтези лишь приближается, повторяю, к средневековью, причем исключительно за счет использования определенных реквизитов. Однако с истинным средневековьем у него мало общего. Многие писатели специально «ощипывают» свое романное средневековье, убирая все, что в нем было неприятным, вонючим и болезнетворным, создавая такие страны, как у Толкина, — идиллические, упорядоченные Аркадии. Ведь у него не встретишь даже слова о том, что посередине деревушки хоббитов стоит открытое всем ветрам отхожее место. Нет там и огромной помойки, над которой клубятся тучи мух, а ни у одного из героев что-то не заметно даже самой маленькой язвочки. Между тем, если б вы прошли через средневековый Вроцлав, пусть даже только от Рынка до Сольной, то встретили бы не меньше сотни человек с шанкрами на носу и огромными чирьями на щеках. Я в своей книге такие факты молчанием не обхожу.
— Трудно не заметить, что — даже если вас не подзужсивать — вы очень бурно реагируете на любые ассоциации со средневековьем. В то время как других-то нет.
— Потому что все с маниакальным упорством пытаются связать мои фантастические ведьмачьи аллотопии со средневековой реальностью. При этом совершают колоссальную ошибку, поскольку тут нет точек соприкосновения. Имеются фантастические романы, повествующие о далеких поясах астероидов, где колонизация остановилась на уровне Дикого Запада. Там царит беззаконие, единственные обитатели — спекулирующие торгаши, искатели золота и приключений, проститутки и бандиты. Можно сказать, что мы имеем дело с литературным Диким Западом, — ан нет, перед нами аллотопия, выдуманный, несуществующий мир. Я использую это слово, поскольку события, происходящие где-то в удаленных галактиках, сегодня уже спокойно можно подогнать именно под эту категорию. Неизвестно, доберемся ли мы туда когда-нибудь, чтобы «поверить алгеброй фантастику». Скорее всего — никогда. В космосе нет ничего, и шансы когда-нибудь столкнуться с космическими братьями, которые прибудут на Землю, чтобы лечить нас от рака, СПИДа или ТОРСа [101], минимальны.