История и фантастика
— Ну да, воображение-то, возможно, вы действительна тогда неплохо натренировали, но фантастикой должны были увлекаться уже раньше. Это вообще произошло в те времена, когда книги читали под одеялом с фонариком в руке. И, кстати, втайне от родителей.
— Это верно. Я ведь тоже увлекался фантастикой с детства. Первый фантастический рассказ, «Проникающий в скалы» Гарри Гаррисона, или одну новеллу из «Марсианских хроник» Брэдбери, уже не помню которую, я прочел в семи-или восьмилетнем возрасте. Это был 1956 год, как раз закончилась черная сталинская ночь и был распущен Союз Польской Молодежи, а на его месте появился Союз Социалистической Молодежи, который в своем журнале «Вокруг света» начал публиковать переводы рассказов, прежде всего фантастических. И действительно, многое из того, что стоило прочитать, было опубликовано именно там. В частности, рассказ Гаррисона. Когда-то, много лет спустя, я встретился с ним в Чехии, и, когда сказал об этом, он так растрогался, что даже слезу по бороде пустил.
Потом я проглотил всего Лема и всего Брэдбери, которых поместил у себя «Пшекруй». Мои первые читательские опыты были связаны с тогдашним политическим режимом, потому что именно тогда, около пятьдесят шестого года, стала появляться такого рода литература. Фантастика всегда была для меня особым жанром, и, пожалуй, уже тогда я почувствовал то, что теперь исповедую как некую разновидность писательской религии: эта литература так близка читателю, так опережает его желания и хотения, что, рассказывая ему занимательную историю, способна порвать абсолютно со всеми требованиями. Любая литература, желая позабавить читателя, изображает события так, что они оказываются в определенных границах правдоподобия. Фантастика же идет еще дальше. В ней любое неправдоподобие способно стать правдоподобным. И именно это может к ней привлекать, но может и разочаровать.
— А другие ваши детские читательские увлечения? Есть ли какая-то книга, которую вы до сих пор носите у сердца?
— Их было множество, не знаю, смогу ли перечислить все. Помню только те, которые у меня сохранились до сих пор, эти книги мне читал отец, когда сам я еще не умел. У нас это считалось поощрением. Отец, возвращаясь с работы, спрашивал у мамы, был ли я послушным. Если да, то говорил: «Сегодня я ему что-нибудь почитаю». И так же, как другие дети радовались конфеткам, так я — его чтению. Литературой я увлекся в тот момент, когда мне начали ее читать, а начали, когда мне было пять лет. Что меня больше всего увлекало? Например, «Пан Тадеуш», а особенно книга «Битва» и пять книг приключений Соколиного Глаза Джеймса Фенимора Купера. Первые тома мне еще читал отец, остальные — их издавали примерно с годовыми перерывами — уже читал я сам. Некоторые фрагменты этих книг так засели у меня в голове, что я помню их до сих пор. В двадцать лет все книги были уже прочитаны, и я читать перестал.
— А книга всей жизни? Такая вообще есть?
— Моя любимая книга, как вы, вероятно, догадываетесь, — «Трилогия». Когда бы мы ни встречались с Марчином Вольским [118], она становится главной темой нашей беседы. Мы перебрасываемся цитатами, вызывая всеобщий восторг и удивление. Однажды на какой-то встрече в Варшаве мы с таким жаром рассуждали о Заглобе, что какая-то девушка подошла к нам и спросила: «Это «Пан Тадеуш», да?» (Саркастически.) Да… «Пан Тадеуш». О tempora, о mores. [119]
Мне часто задавали вопросы, какую книгу я взял бы с собой на необитаемый остров. К сожалению, мне пришлось бы взять или слишком много, или ни одной. Потому что одна мне быстро бы надоела, а среди многих наверняка не было бы такой, которую б я не прочел. Так зачем же их брать, если я их уже знаю?
Конечно, я слегка преувеличиваю, но если действительно взяться перечислять все мои литературные увлечения, то на это ушло бы, я думаю, не меньше недели. Я слишком много книг перечитал. (Задумчиво.) Кое-что могу даже процитировать по памяти. С любого места… Даже сейчас.
— (Смеется.) Сегодня я не экзаменую. А что, ваш рассказ, помещенный в антологии «Тринадцать кошек», — это дань памяти «Алисы в Стране Чудес»»? Культовой книги и у фантастов, и у литературоведов. Что она для вас?
— Несомненно, дань памяти Кэрролла, Алисы и Чеширского Кота. Но прежде всего — Кота. Ведь известно, что Господь Бог создавал мир, почитай, целую неделю, а потом взглянул на дело рук своих и сказал: «О-о-о, елки-палки!» И добавил: «О, у меня осталось еще немного времени, надо создать что-нибудь воистину прекрасное, что-то достойное меня, нечто действительно божественное. Такое, что было бы квинтэссенцией прекрасного и не имело бы недостатков». И создал кошку.
К «Алисе» в различных системах и конфигурациях обращались множество авторов фантастики. Я даже подумывал, не дать ли эпиграф к этому рассказу. Тогда это был бы также реверанс в сторону Роджера Желязны, который в своем «Амбере» однозначно обращался к «Алисе». Не скрываю, меня вдохновила эта книга. Описывая Чеширского Кота, свисающего с ветки, я видел глазами души известную сцену из «Амбера» Желязны, когда среди алкогольно-гашишных испарений в пивнушке появляются Шляпник, Мартовский Заяц и другие. Я даже подумывал, а не подчеркнуть ли эту связь, но, поскольку меня опять стали бы упрекать в подражательстве, отказался от такой идеи.
— «Больше всего я люблю поэтику Сенкевича, Чандлера и Хемингуэя», — заметили вы недавно. Увы, сегодня они не в цене. Почему? Что случилось? Неужто они уже утратили свой художественный «аристократизм»? Тогда чего же ради вы так привязаны к микстуре из этих трех литературных субстратов?
— Что значит «они не в цене»? У меня каждый из названных неизменно в цене. А что касается «микстуры из литературных субстратов», отнюдь не менее ценных, то позволю себе подмешать в декокт еще Твена, Ремарка, Эко, Валтари, Переса-Реверте. Плюс фантастов — с Толкином и Лемом во главе, разумеется.
— В каждой из ваших любимых книг есть яркие литературные персонажи. Поскольку вы интересовались прошлым, у вас должны были быть и свои любимые исторические герои — командиры, бунтари, государственные деятели.
— Ну, скажем, Наполеон, командиры времен англо-бурской войны — смелые, талантливые, готовые к самопожертвованию. Однако нет таких, которых я действительно бы обожал. Никого не стал бы боготворить.
Вообще-то мне сейчас действительно трудно было бы назвать один-единственный идеал. Обычно я рассуждаю так: история знала множество мудрых полководцев и даже военных гениев, умеющих позаботиться о своей армии и не бросающих ее ради собственной славы или медали на бессмысленный убой, поэтому я ни одного из них не возвожу на пьедестал. Разумеется, если подумать подольше, можно было бы привести несколько конкретных примеров. Взять хотя бы маршала Жукова, который ради спасения жизни своих солдат решался противоречить Сталину, хоть и вовсе не был светозарной фигурой. А еще я бы назвал старого, вечно пьяного генерала Гранта, подвизавшегося во время Гражданской войны в Северной Америке, да и его противника, генерала Ли. Эти люди не были лишены недостатков, но как командующие навсегда вписались в военную историю.
— Я знаю, что вы цените профессионализм, в том числе и военный. Кто из польских командиров достоин, по-вашему, признания?
— Наверняка Пилсудский, хоть не знаю, не виной ли тому легенда, окружающая его имя.