Ребенок

В келью мы, конечно же, заходили вдвоем. Это совместное возвращение домой ни разу не оказывалось для меня чем-то привычным, каждый раз, когда мы приближались к высоким кованым воротам, меня начинало подмывать волнение: а что теперь? Антон же, безо всяких признаков душевной смуты, уверенно распахивал передо мной дверь в наш общий мир.
Дома, раздевшись, я всегда наполняла помятую алюминиевую кастрюльку водой и опускала туда кипятильник. Пока закипала вода и была необходимость расставлять на столе стаканы, заварку, сахар и печенье, у нас с Антоном находилось еще одно невинное общее дело, последнее за этот день. Потом предстояло вместе распивать дымящийся чай и, отогреваясь за разговором, забывать о холодных объятиях ноября. Но иногда, подбрасывая себе в кровь адреналину, я задавалась вопросом: а что бы мы стали делать, если бы у меня вдруг однажды не оказалось чая?
За эту осень у нас с Антоном сложились довольно занятные отношения. Мы, несомненно, были друзьями, но, если можно так выразиться, «друзьями в ожидании». В ожидании чего-то большего. Видимо, мы оба чувствовали, что «нечто большее» не стоит форсировать, но Антон проявлял удивительную (на мой взгляд) сдержанность. При этом он был человеком чувственным и постоянно поддерживал между нами близость множеством мелких повседневных прикосновений. Он всегда целовал меня при встрече и прощании, и всегда – в губы; на прогулках мы постоянно держались за руки; он обязательно трогал меня за плечо, чтобы привлечь мое внимание, и шутливо гладил по голове, чтобы утешить. Мы постоянно касались друг друга на репетициях в студии пантомимы, а в общественных местах сидели, переплетя пальцы. Когда при этом мы были еще и в темноте – где-нибудь в зрительном зале, – он часто клал мне руку на основание шеи и поглаживал ее, пропуская пальцы под корни волос. Меня бесконечно радовала эта потребность исподтишка проявлять свою нежность на людях. Но когда мы оказывались наедине в моей комнате, между нами каждый раз повисал безмолвный знак вопроса.
Однажды мне показалось, что этот вопросительный знак наконец-то рухнет. Это было в начале декабря, когда зима уже разошлась, побелела, распушилась и стала по-настоящему красивой. Мы провели вместе один из особенно удачных выходных: посмотрели отличный музыкальный спектакль, мелодии которого так и кружились в голове, а после него долго носились друг за другом по раскатанным везде на улицах ледовым дорожкам. Однако мы не сумели расплескать и половины своей энергии – по приходе домой я не бросилась, как обычно, заваривать чай, а стала, приплясывая, носиться по комнате, воспроизводя увиденный в спектакле танец. Антон со смехом составил мне компанию. В какой-то момент мы не сумели рассчитать движения в крохотном пространстве, вместе налетели на угол кровати и вместе шлепнулись на пол, причем Антон оказался поверх меня.
Думаю, если бы он хотел, то смог бы устоять на ногах. Но игра была уж слишком хороша. Пару мгновений мы медлили: я вызывающе улыбалась, Антон переживал внутреннюю борьбу. Через пару секунд он придвинулся ко мне. Не переставая улыбаться, я прикрыла глаза и приоткрыла губы. Еще пару секунд ничего не происходило: видимо, внутренняя борьба приняла затяжной характер. Затем он все-таки поцеловал меня, но так осторожно, что я сразу поняла: победу во внутренней борьбе одержала не та сторона.
– Хочешь, я сделаю тебе массаж? – спросил Антон. Голос его звучал довольно мучительно.
Массаж закончился просто окончанием массажа. Правда, особого разочарования я не почувствовала: в теле появилось изумительное ощущение тепла и неги. Антон поработал надо мной настолько истово, как мог это сделать лишь человек, занимающийся сублимацией. Сразу же после окончания массажа я начала засыпать – настолько расслаблено было тело. Я не успела ни поблагодарить массажиста, ни принять более привычную для сна позу – отключилась от действительности, лежа на животе, и утром обнаружила, что, уходя, Антон накинул на меня одеяло. На следующий день он, как всегда, зашел ко мне в обеденное время. При виде друг друга мы искренне рассмеялись, и я поняла, что дружба продолжается, но вопросительный знак остается висеть.
Примерно через неделю после этого я возвращалась домой в непривычном для себя одиночестве. Я впервые решила заглянуть в университетскую литературную студию, а Антон не очень жаловал литературу. Вернее, он воспринимал ее только в двух ипостасях: учебники (в ночь перед сдачей экзамена) и философские трактаты по дзен-буддизму (во все остальное время). Так что по дороге к литераторам и обратно у меня не было другого собеседника, кроме самой себя. Этому собеседнику я и задала, выходя из студии, единственный возникший у меня в голове вопрос: возможно ли, чтобы жизнь была так бесконечно замечательна?
Этот вопрос периодически всплывал у меня в голове и раньше, но сегодняшний литературный вечер заставил меня всерьез задуматься о нереальности моего счастья. С того момента, как я поселилась в доме-святилище на Воробьевых горах, каждый приходящий день был совершенно очевидно прекраснее предыдущего, но только сегодня я поняла, в чем состоит моя настоящая удача. Я воочию увидела, насколько высок тот интеллектуальный дух, что пронизывает университет от его подземелий до самого шпиля. Я почувствовала, на какую высоту может подняться вдохнувший его человек.
В литературной студии (а размещалась она в старом здании университета и была таинственным подвальчиком с низкими сводами) выступала преподавательница с исторического факультета, идеально подпадавшая под определение «серая мышка»: маленькая и щупленькая, одетая вне моды и времени года во что-то блеклое и несуразное, с классическими очками на носу и волосами, явно боявшимися визитов к парикмахеру. Судя по всему, «мышка» была еще и бедна, как церковная крыса, но не придавала этому никакого значения. Она писала исторические хроники. В стихах. Она описала все Средневековье и все Возрождение. Когда «мышка» говорила перед выступлением, ее почти невозможно было расслышать, но когда она начала читать, ею невозможно было не заслушаться, как невозможно было и вспомнить, какое тысячелетие стоит на дворе. Если бы сразу после чтения меня спросили, где я провела сегодняшний вечер, я бы с чистой совестью ответила, что стояла во главе отряда крестоносцев под стенами Иерусалима.
Я вышла на свет – в блестящий столичный вечер, – продолжая скакать в потемках на коне и искать по городам и весям плененного британского короля Ричарда Львиное Сердце. Одновременно я чувствовала, что никогда не смогу покинуть университетские стены, вдохновляющие людей разрывать границы реальности и проживать сотни жизней взамен одной. А ведь я еще даже не была студенткой и не могла прочувствовать университетский дух сполна!
Вот тогда я всерьез и задалась вопросом о бесконечном великолепии жизни. А какой восхитительной она обещает стать через год, когда я поступлю! Я буду полноправной участницей студенческой жизни, на равных смогу обсуждать с друзьями по общежитию лекции и семинары и в полночь перед сдачей экзамена раскрывать зачетку и распахивать окно с криком: «Халява, приди!» Тогда же у меня наконец появится прочный фундамент для жизни в стенах МГУ, а не те птичьи права, которые непонятно как обеспечил мне Антон.
Неопределенность и лживость моего положения не то чтобы сильно мучили меня, но постоянно давали о себе знать, как незалеченные зубы на холоде. Обычно эти зубы начинало ломить, когда я звонила домой в Пятигорск с отчетом о своей жизни. Мама всегда обижалась на то, что я ничего не рассказываю о студенческих буднях, отделываясь общими фразами… Еще один приступ зубной боли всегда случался на почте, когда я получала присланные мамой деньги. Однажды в октябре, когда развеялся угар первых проведенных в Москве месяцев, я прикинула, какой процент от маминой зарплаты составляет материальная поддержка меня. Через час после этого, встретившись с Антоном, я тут же спросила: не знает ли он, где можно подработать?