Медведки

Я сказал:
— Ладно.
И стал шарить по карманам в поисках ключей. Ключи нашлись, но пальцы у меня совсем закоченели, и я уронил ключи в траву, потом долго шарил в темноте, а она светила мне зажигалкой, прикрывая ее от дождя ладонью. Язычок пламени просвечивал сквозь нежную плоть, пальцы казались виноградинками, освещенными солнцем. Так их, кажется, и называют — «дамские пальчики».
Я нашел ключи, распрямился и отворил дверь. Я не хотел, чтобы она оставалась за спиной, а потому втолкнул ее в темную комнату и зажег свет.
Я ее не знал.
Она была совсем юной, хотя сейчас их возраст хрен разберешь. Шестнадцать? Двадцать?
Вдобавок она была вся в черном. Черное бархатное пальто, черная муаровая юбка, из-под которой виднелись черные кружевные чулки, огромные черные ботинки с металлической оковкой — и как она умудряется в них ходить, они же должны сбивать ноги до кости. Ногти у нее были крашены черным лаком. Губы — черной помадой. Волосы черные. Глаза черные. И еще черный блестящий камушек в ноздре.
Еще она была мокрой — с черных волос капала вода, с юбки капала вода, с бархатного пальто капала вода. Принцесса на горошине. Почему бы принцессе на горошине, в конце концов, не быть готкой?
Кожа у нее была очень белая, а нос покраснел от холода. Интересно, а когда сопли, они как-то протекают через пирсинговую дырку? Черт знает, о чем думаю...
— Ну, а теперь, — куртку я снимать не стал, мне казалось, что если я сниму куртку, то вроде как ей тоже можно, а потом ее уже не выставишь, — может, все-таки скажешь, что тебе нужно?
Тонкие злые губы у нее мелко дрожали, то ли от холода, то ли от смеха.
— Ну и мокредь, — она встряхнулась, как выдра, и, путаясь в рукавах и раздраженно морщась, стащила свое длиннющее пальто. Под ним оказалось что-то совсем уж невообразимое — кожаный корсет со шнуровкой. Бросила пальто на стул, оно опало, лоснясь, как пустая шкурка.
Я так и остался стоять в куртке. Получилось совсем уж глупо. Поэтому я стащил куртку и аккуратно повесил ее на вешалку.
Сама она села на другой стул — рядом с пальто. Получилось, все стулья заняты, и я остался стоять. Вот же нахалка!
Я убрал ее пальто со стула и сел сам. Теперь получилось — она в доме, я ее вроде как пригласил, и мы сидим друг напротив друга за столом. Очень мило. Похоже, она умеет заставить человека делать то, что ей нужно.
— Я уж думала, мало ли. Вдруг в городе заночуешь. Тогда полный абзац.
А вдруг клиентка? Ерунда, такие самодостаточны, они не заказывают романов про себя. Она, правда, похоже, с фантазиями, может, ночью на кладбище ходит грустить при лунном свете... Какой прекрасный готический роман можно для нее написать, с семейными тайнами и кладбищенскими склепами, с призраком Белой дамы и безумной женщиной, запертой на чердаке старого дома!
Я сидел, смотрел на нее и молчал.
Рано или поздно у нее истощится терпение, и она встанет и уйдет. Или скажет, что ей нужно. Второй раз спрашивать я не собирался.
К тому же она, скорее всего, соврет.
По ней было видно, что она любит и умеет врать — прекрасное, полезное качество.
Она и правда начала маяться. Закинула ногу за ногу (под юбкой обрисовалась острая коленка) — и покачала носком ботинка. Металлическая пряжка отбрасывала мне в лицо ритмичные вспышки света.
Объемистый черный кожаный рюкзак жался к ноге, как собака.
— А чаю можно?
Я недооценил ее наглость.
Я сказал:
— Нет.
— Кончай дуться, — она уселась поудобнее, уходить она явно не собиралась, — я правда замерзла.
Я включил чайник, стараясь не поворачиваться к ней спиной. Аферистка? Рассчитывает, когда я отвернусь, подлить мне в чай клофелину? Или будет шантажировать, угрожая, что заявит, что я пытался ее изнасиловать? Наверняка где-то в кустах прячется ее здоровенный сообщник, только и ждет сигнала. А ей наверняка нет восемнадцати. Или есть? Не хватало мне только сесть за изнасилование несовершеннолетней.
— А у тебя тут камин. Зыкински.
— Он не работает, — сказал я машинально, — то есть нельзя зажигать. Дымоход надо прочистить. Слушай, шла бы ты отсюда. Попей чаю и вали.
Чайник зашипел и выключился. Я налил ей чаю в гостевую чашку. Она тут же бросила туда две ложки сахара и принялась яростно размешивать.
В ней было все не так, какая-то несостыковка, несовпадение. Ложь, маска.
В обыденной жизни разве говорят «зыкински»?
Это специально для меня. Вот такая она неформалка, говорит на молодежном жаргоне. Может, она и брюнеткой стала совсем недавно? Кто она вообще такая?
— А ты чего чаю не пьешь?
— Не хочу, — сказал я сквозь зубы.
— Чай горячий, — она одобрительно кивнула, — хорошо...
Чай она пила довольно шумно. Наглая девица. И невоспитанная. И еще она нервничала.
— Ты все это сама шила? — спросил я.
Рука у нее дернулась, и чай выплеснулся на торчащее из-под бархата колено.
— Не-а, — она покачала головой, — корсет Лялька подарила. А юбку я на блошке у одной старушки купила. Только оборку потом пришила. Нравится?
— Ничего. Мрачновато только немножко.
— Так надо, — сказала она сурово.
— Надо — значит, надо. Так все-таки — зачем я тебе понадобился?
Она сосредоточенно глядела в чашку, потом подняла взгляд, глаза у нее были совершенно черные, зрачков не видно, и вдобавок чуть раскосые.
— Он мой отец.
— Кто? — спросил я на всякий случай, хотя вообще-то было и так ясно.
— Сметанкин, — она кивнула сама себе, словно подтверждая.
Нет, не так. Зима, уютное поместье где-то на заснеженной вересковой пустоши, и вот немолодой владелец поместья и его молодой мужающий сын идут на охоту... они охотятся на фазанов, красно-золотых, вспышками вырывающихся из бурых сухих зарослей, и видят занесенный снегом дилижанс... кучер заплутал... и все замерзли, кто там был, и только одна еще дышит, и вот они выносят ее на снег, укладывают на подбитый мехом плащ, и растирают ей снегом руки и ноги, и дают глотнуть из серебряной фляжки, и она открывает узкие черные глаза... Молодой сквайр в нее сразу влюбляется, но и его отец... А есть еще немолодая леди, владелица поместья, и юная невеста молодого сквайра, она живет по соседству. Очень богатая. И добрая, и красивая. Если бы он на ней женился, они бы поправили свои дела, отремонтировали усадьбу, починили крышу... по дому ходят сквозняки... Блондинка, естественно.
Лошади что, тоже замерзли? Лошадей жалко, они не виноваты. Лошади не замерзли, то есть замерзли, но не насмерть, они стоят, бока их поднимаются и опускаются, шкура подергивается, в белое небо поднимаются клубы пара. Стоп... Сеня, хватит.
— А он об этом знает?
Дернула плечом. Я, кажется, попал в точку.
Шум дождя за окном был похож на треск лесного пожара.
— Думаю, нет. То есть... Он от нас ушел, когда я совсем маленькая была.
— А я тут при чем?
— Он родственников собирает, — юная Сметанкина допила чай и аккуратно поставила чашку на блюдце. — Я тоже родственница. А там по пригласительным. А поесть у тебя ничего нет? А то я все деньги на билет потратила. И еще позавтракала в «Макдоналдсе», в том, который на площади. Но это утром было.
— Деточка, — спросил я, — ты вообще откуда приехала?
— Красноярские мы. Чалдоны, — сказала Сметанкина, напирая на «о», и хихикнула.
— Ну и дура, — сказал я.
— Нет, мы и правда в Красноярске живем. На Мангазейской.
«Мангазея» — какое-то знакомое слово. Но я никак не мог сообразить, что оно значит.
— Положим, у меня есть пригласительный. Ну и что?
— Он на двоих, — сказала она и поменяла ноги, теперь под черной поблескивающей тканью торчало левое колено.
Золушка. Хочет на бал. А я вроде феи-крестной. Может, от меня вдобавок требуется превратить ее готический наряд во что-нибудь эдакое, воздушное, розовое, со стразами? Гуччи? Версаче?
— По-моему, ты аферистка. Тебя как зовут?
— Рогнеда, — сказала она очень искренне.