Дуновение смерти

Все шло своим чередом. Подготовка диссертации под руководством Кэпа Энсона, затем работа на факультете в качестве преподавателя и — далее — в должности помощника профессора. И все это не было Жизнью. (Брейд машинально преодолевал уличный водоворот с легкостью человека, который верит, что его машина сама помнит дорогу домой и торопится, чуя гараж издалека.)
Университет был участком жизни, наподобие омута, который составляет только часть реки. Миновав отдаленные ручейки и речушки детства, студенты попадали из них в главное русло потока и плыли мимо, пока течение не уносило их все дальше и дальше, через страны, неизвестные Брейду. А он оставался позади, все в том же академическом омуте.
И пока он в нем пребывал, студенты становились все моложе. В первые годы преподавания он был почти ровесником своих учеников и немного стеснялся собственного высокого положения. Но теперь (сколько же лет прошло с тех пор? Боже милосердный, семнадцать!) ему уже не к чему было принимать внушительный вид. Его лицо, его руки с набухшими венами говорили сами за себя. Студенты величали его профессором и были с ним вежливы — обычная дань, воздаваемая старшим в этом мире вечной юности. Но и в омуте академического мирка существовали свои искусственные градации, свой незыблемый критерий для оценки большей или меньшей общественной значимости.
Существовала, например, магическая разделительная черта, перед которой остановился Брейд. Это была граница между должностью помощника профессора (занимаемой Брейдом уже одиннадцать лет) и следующим, более высоким рангом адъюнкт-профессора — черта, которую Брейду явно не давали перейти, по крайней мере последние три года.
Светофор стал зеленым, и он двинулся вперед, машинально нажав на акселератор.
Манящие слова — «постоянная должность» и еще одно слово «уверенность» стояли за пограничной чертой. По эту сторону границы он оставался внештатным преподавателем, и его могли уволить в любое время по любому поводу или вообще без повода. Стоило только не возобновить с ним договора, вот и все. Перейдя черту, он стал бы адъюнкт-профессором, и тогда его могли уволить только на определенном основании, причем таких «оснований» было весьма немного. Он был бы пожизненно в безопасности. Но теперь, после того, что случилось с его учеником, эта граница снова отдалилась за пределы досягаемости. Впереди, сквозь ветки сикомора, растущего в палисаднике, замелькал свет из окон его дома.
Конечно, Дорис будет беспокоиться только об одном — не помешает ли это его повышению в должности. Он уже представлял себе, как уверяет ее, что не обязан отвечать за случаи подобного рода. «Если бы это было так, — думал он, — если бы это действительно было так».
Дорис встретила его у входа. Когда машина подъезжала к дому, в одном из окон гостиной зашевелилась занавеска, и Брейд понял, что жена его ждет. Он виновато подумал, что следовало позвонить. Правда, ему и раньше случалось запаздывать, ничего страшного в этом не было. И все же… Ведь, по правде говоря, он стремился — и совершенно сознательно — уклониться от разговора. О господи, что же сказать ей теперь? Извиниться, что не позвонил? Быстро заговорить на нейтральную тему? Спросить про Энсона? Что именно?
Но все решилось помимо него, потому что Дорис, пропуская его в дверях, сказала:
— Я все знаю. Какой ужас!
Она была почти одного роста с ним, но, в отличие от него, смуглая и темноволосая. Ее лицо не покрылось еще, как у него, легкими морщинками, выдающими возраст. Возле глаз и уголков рта оно оставалось таким же гладким, как в те годы, когда они вместе учились в колледже. Только очертания лица стали чуть более жесткими, нежная кожа плотнее обтягивала скулы.
Брейд смотрел на нее, как будто в первый раз увидел.
— Ты уже слышала? Каким образом? Только не говори, что… что по телевизору. — Он понимал, что задает нелепые вопросы.
Дорис закрыла за ним дверь.
— Звонила секретарша.
— Джин Мэкрис?
— Да, да. Рассказала, что Ральф умер. Предупредила, что ты, возможно, опоздаешь и тебе будет не до еды. Она, кажется, очень старалась дать мне понять, что с тобой сейчас надо обращаться деликатно и чутко. Ей говорили, что у меня это не получается?
Брейд сделал вид, что не заметил иронии.
— Пустяки, Дорис, у нее такая манера.
Войдя в комнату, он упал в кресло, небрежно бросив пальто на подлокотник, рукавами прямо на пол.
— Джинни легла? — спросил он.
— Конечно.
— Она еще ничего не знает?
— Нет еще. — Дорис подобрала его пальто, пошла повесить в стенной шкаф, и из прихожей донесся ее голос: — Лу, хочешь?
— Что?
— Хочешь есть?
— Боже милостивый, и думать об этом не могу! Сейчас по крайней мере.
— Тогда выпьешь. — Теперь тон был категоричным. На этот раз Брейд, отнюдь не питавший пристрастия к выпивке, не стал протестовать. (Внезапно он пожалел, что Джинни отправили спать так рано. При ней обстановка была бы нормальнее.)
Дорис стояла в столовой, возле встроенного в стену буфета, где находился их небольшой запас спиртного.
Брейд наблюдал за ней и раздумывал. Почему все в его жизни сложилось так плохо? Все годы, что они женаты, над миром висела угроза атомной смерти. Все его детство прошло под знаком кризиса, угрожавшего семье. Выходит, он всю жизнь влачит тяжкий груз и сам о том не подозревает, потому что жить иначе ему просто не пришлось.
Дорис ушла на кухню за льдом и содой и быстро появилась снова, неся наполненные стаканы. Усевшись на подушку рядом с креслом, она спокойно посмотрела на Брейда широко расставленными карими глазами. «Лучшее, что у нее есть», — подумал он.
— Собственно, как все произошло? Я знаю только, что это несчастный случай.
Брейд одним глотком отпил полстакана сразу. Он отрывисто закашлялся, но ему стало легче.
— По-видимому, он взял для опыта цианистый натрий вместо ацетата.
О дальнейших разъяснениях он не заботился. Дорис успела привыкнуть к специальной терминологии за долгие годы своей жизни с мужем-химиком.
— Лу, это действительно ужасно, но в конце концов ты ведь за это нисколько не отвечаешь?
Брейд упорно смотрел на стакан.
— Нет, нет, конечно. — И добавил: — Интересно, что сказал Кэп Энсон, когда не застал меня дома? Представляю, как он рассердился.
Но Дорис отмахнулась:
— Я его даже не видела, он разговаривал на улице с Джинни.
— Так рассвирепел, что и в дом не зашел. Хм!
— Сейчас не до Кэпа. Что сказал профессор Литлби?
— Ничего не сказал, дорогая.
— Что бы ни случилось, мы идем к нему в субботу вечером.
Брейд, не глядя на нее, сморщил лоб:
— Ты считаешь, что мы должны идти?
— Разумеется. Как всегда. Боже мой, Лу, все это очень печально, но не надевать же нам траур, не правда ли? — Она прищелкнула языком. — Этот молодчик всем доставлял одни неприятности.
— Ну, Дорис…
— Отто Ранке так тебе и говорил, когда ты принимал Ральфа.
— Вряд ли Ранке мог предвидеть что-нибудь подобное, — сказал Брейд спокойно.
Ранке был первым научным руководителем Ральфа Нейфилда. Как правило, аспирант выбирал себе руководителя сам. Предварительно побеседовав с преподавателями, он примыкал к тому, чья область работы казалась наиболее интересной, или же к тому, кто располагал наиболее щедрым списком государственных субсидий.
И Нейфилд выбрал профессора Ранке.
Но выбор оказался не из удачных. Обычно профессор поддерживает всех своих учеников и считает своим долгом (даже если впоследствии сам сожалеет об этом) не отступаться от них до самого конца — до получения степени либо до безнадежного провала. Однако профессор Ранке отнюдь не считал себя обязанным подчиняться правилам, ограничивающим его власть. Если аспирант его лично не устраивал, он поднимал шум и избавлялся от юнца.
Этот низенький, полный человек считался ведущим физико-химиком факультета… Над ушами у него торчали пучки седых волос, а между ними простиралась розовая пустыня. Он был обладателем многих наград и почетных званий и единственной надеждой факультета на Нобелевскую премию — когда-нибудь в будущем. Его резкая прямота и сварливость стали притчей во языцех, хотя Брейду всегда казалось, что за свойственными ему постоянным глумлением и вспышками ярости кроется известная осмотрительность. В конце концов это объясняли темпераментом гения, причем чаще всего о гениальности говорили именно те, кто смутно подозревал, что разобраться в этом человеке до конца не так просто. Однако Нейфилд в силу своего скверного характера не терпел скверного характера других, даже вышестоящих. Не прошло и месяца, как он расстался со своим руководителем и, тут же отправившись к Брейду, попросился к нему в вассалы.