В ловушке гарпий

В течение следующего получаса происходит вот что: бутылка заметно пустеет, Ханке проводит несколько телефонных разговоров и выясняет, что химические исследования потребуют не меньше недели, и, наконец, добивается согласия на проведение опытов на животных в одной из лабораторий таможни, занимающейся наркотиками.
Мы договариваемся, что Ханке подготовит заявку на интересующие нас анализы, а во второй половине дня мы съездим в лабораторию. Пока и этого достаточно.
Я забираю со столика свой опасный реквизит, Ханке отпирает дверь и провожает меня. У него типичный вид старого полицейского комиссара — краснолицего и мрачного. Краснолицего — по одной причине, мрачного — по другой.
 
ЛАБОРАНТКА ЭМИЛИЯ
Программа, намеченная на утро, отчаянно трещит по швам. Но я, что бывает крайне редко, не жалею об этом. Впрочем, уже одиннадцать, пора появиться в институте.
Я забираюсь в “вольво” и удобно располагаюсь на сиденьи. Располагаюсь — не совсем точное слово, потому что первым делом справляюсь с показаниями моих часов. Хочется знать, достоин ли я того, чтобы уже находиться под наблюдением. Нет, “вольво” пока никто не трогал.
Вывод из этого не очень утешительный: значит, я пока далек от истины. Существует детская игра в “холодно-горячо”, напоминающая мое теперешнее положение. В тот момент, когда станет “горячо”, в “вольво” будет вмонтировано одно из чудес микроэлектроники. Пока же те, кто следил за Маноловым, не опасаются моей персоны. Плохо.
На карте университетский квартал разделен на “старый” и “новый”. Он находится недалеко — надо лишь пересечь городскую площадь, проехать по одному из мостов, а затем миновать университетский парк. Однако мост в ремонте, и мне приходится, следуя указаниям дорожных знаков, долго кружить по улицам, потеряв на это не менее получаса.
Наконец, передо мной университетский парк. С обеих сторон тянутся низкие, ровно подстриженные газоны, по которым гуляют могучие тени старых деревьев. Один из поворотов дороги переходит в аллею, которая завершается вавилонским столпотворением автомобилей, оставленных под сонмом знаков, запрещающих дальнейший проезд.
Хозяин этого автомуравейника — парень в непонятной для меня форме — объясняет, что дальше проезд закрыт. Исключение делается лишь для машин “скорой помощи”.
— И еще для машин профессоров преклонного возраста, — добавляет он. — Мы привыкли уважать старость, господин!
Только теперь я замечаю, что рядом высится некое подобие остатков древних крепостных стен.
Я задумываюсь об охране памятников старины и заботе о старинах. Впрочем, после напряжения и бензиновых испарений в гараже комиссариата несколько минут прогулки пешком по парку кажутся мне подарком судьбы. Пахнет морем и свежескошенной травой. Аллеи петляют вокруг старых вязов. За ними, освещенные ярким солнцем, проглядывают строгие красноватые силуэты построек. Их мрачный рыцарский стиль, который царил в тридцатые годы в архитектуре, напоминает о колледжах шекспировских времен. Сам парк типично скандинавский — гладко подстриженный и светлый. Повсюду снуют студенты, из их спортивных сумок торчат концы свернутых белых халатов.
На солнышке в закутке выстроилось несколько кресел-колясок с пожилыми пациентами, закутанными в пледы. Где-то вдалеке раздается всхлип сирены “скорой помощи”. До поры до времени он спешит на помощь другим. Но однажды приезжают по вызову за нами.
Институт иммунологии располагается в одном из темно-красных кирпичных зданий с аркой у подъезда и сумрачным вестибюлем. Привратник проверяет мои документы, потом проводит пальцем по лежащему перед ним списку.
— Третий этаж, налево. Доктор Велчева предупредила, что ждет посетителя.
Здание, несмотря на свой чопорный вид, внутри оказалось светлым и приветливым. Мягкий солнечный свет свободно струится в окна и ложится на оранжевую дорожку. Из-за закрытых дверей доносится гудение центрифуг, повсюду разлит едкий запах ацетона.
По табличке с именем я нахожу нужную дверь. Стучусь. За дверью слышится голос Велчевой.
Ее лаборатория светлая, маленькая и очень чистая. На стеллажах вдоль окон ряды пробирок, колб, ванночек и цилиндров, из которых торчат длинные мундштуки капельниц. У стен — термостаты и холодильники, включающиеся и выключающиеся с тихим мурлыканьем.
В глубине сквозь полуоткрытую дверь виден кабинет Велчевой.
Она, как и вчера вечером, подтянута, делова и осторожна, взвешивает каждое слово. Пригласив садиться, она задает несколько принятых в подобных ситуациях вопросов и переходит к делу.
— Я разговаривала с нашим шефом, — профессором Ротборном. Он распорядился оказывать вам всяческое содействие. И попросил соблюдать… известную тактичность.
— Будьте спокойны, — отвечаю ей, — мне и самому не хочется, чтобы в институте поднялся переполох.
— Профессор просил меня передать свои извинения… — добавляет неуверенно Велчева, — но сегодня он не сможет вас принять; у него два важных совещания.
Ясно. Подобные предлоги мне известны. Сегодня — совещания, а завтра профессор неожиданно укатит в командировку. Но это не имеет особого значения. Я прошу Велчеву найти место, где бы я смог спокойно просмотреть лабораторные дневники доктора Манолова и при необходимости побеседовать с людьми. Она сразу же предлагает свой кабинет, но мне он кажется не совсем подходящим.
— Нельзя ли где-нибудь… пусть в тесноте, но в одиночестве… — подсказываю я. — Не найдется ли здесь такого помещения?
Она задумывается.
— Можно предложить ротонду.
— Что за “ротонда”?
Название известного парижского кафе, в котором собиралась богема двадцатых годов, здесь мне ничего не говорит.
— Пойдемте со мной, увидите сами! — предлагает Велчева.
Она ведет меня по коридору в самый его конец, достает из кармана халата ключ и отпирает одну из дверей.
Небольшая круглая комната. Точнее, не круглая, а шестиугольная. На трех стенах окна, остальные три до потолка заставлены старыми библиотечными шкафами с витринами, до отказа набитыми толстыми книжными томами. Окна во всю стену. Столик и два стула с подлокотниками. Старая библиотечная стремянка да подшивки пыльных журналов завершают обстановку.
Идеально. Это как раз то, что мне нужно.
— Здесь не очень… — мнется Велчева.
Ей кажется, что старый библиотечный склад не совсем подходит для моей работы. Но мне здесь определенно нравится, и я прошу прислать с кем-нибудь дневники доктора Манолова. Какие точно? Все, если возможно. И оставить ключ, что она и делает немедленно.
— А дневники вам принесет Эмилия, — сообщает Велчева. — Потом смотрит на свои часики. — О! Время летит. Когда проголодаетесь, скажите, и я отведу вас пообедать в наш клуб.
Она выходит, а я осматриваю свою берлогу. Человек назвавший этот склад “ротондой” должно быть обладал развитым чувством юмора. Впрочем, помещение это являло очередной образец архитектурных абсурдов, с которыми мне приходилось встречаться и прежде. Такие детища рождаются в результате мучительных раздумий архитекторов над тем, как украсить фасад так, чтобы его уродства не бросались в глаза и при том, удивить непосвященных. Им и в голову не приходит, что здесь однажды придется работать кому-то вроде меня.
В двери стучат. Должно быть, лаборантка Эмилия.
Да, это она. Маленькая, худенькая и очень милая. Ей не больше двадцати. В руках она держит две толстые прошнурованные тетради.
— Меня зовут Эмилия, — говорит она. — Ведь это вы…
Из ее глаз ручьем хлынули слезы.
Я предлагаю ей войти и подхватываю дневники.
Она плачет так искренне и так по-детски, что у меня ком застревает в горле. Пытаюсь утешить ее, но не выходит, получается что-то банальное и совершенно ненужное. Ничем не могу помочь ей. Человека не стало, и ничто не в состоянии вернуть его к жизни.
— Эмилия, — говорю я глухо, — я тоже знал доктора Манолова!
Из больших карих глаз продолжают катиться слезы, но она все же начинает успокаиваться.