Разговоры

6. А вы хотели, чтобы я после обеда прочитала вам «Живой труп»?
1. Я уже прочитала.
6. Когда же вы успели?
1. Скажите, что можно гасить.
 
Павловка,
 
12 октября 1911
 
  
5
 
Чернозем
 
 
А там, во глубине России…
 
Владимиру Васильевичу Богородскому
— Хорошо ваш автомобиль справляется с осенней грязью.
— Ему все нипочем.
— Какая марка?
— Форд. Не элегантно, но хозяйственно.
— Сколько сил?
— 22.
— А весу?
— 30 пудов.
— Только?
— Вес нагруженной телеги. Где крестьянский воз проходит, там проходит и автомобиль.
— Это ценное свойство при ваших мостах.
— Да, наши мосты не то что ваши. У вас «Нева оделася в гранит, мосты повисли над водами». А у нас пруды оделися в навоз, мосты стоят середь дороги.
— Как — середь дороги?
— Да ведь объезжаем, — вернее.
— А когда нельзя объехать?
— Что ж делать? Надо так надо. Перед риском не задумываемся.
— А рискованно?
— Где перст Судьбы, там нет Закона. Однажды архиерей проехал в карете, так за ним мост провалился. Хорошо, что не под ним, — только проехал, провалился. Архиерей проехал, а исправник остался на той стороне.
— И опасное место?
— Зияющая пропасть легла между властью светской и духовной.
— Ну, послушайте, как ни хороша аллегория, а в ваших местах не поверю, чтобы были зияющие пропасти.
— Что? Гладко?
— Удручающе гладко. И потом этот горизонт, который никогда не приближается, а всегда уходит.
— Да, в это время года особенно безотрадно.
— И этот цвет: на земле черно, над землей серо…
— Посмотрели бы летом: на земле золото, а над землей сине. И какие закаты солнца! Только в Каире бывают подобные.
— Но отсутствие человека. Ведь это пустыня.
— Кроме галок, никого.
— Черные галки, черная дорога, черная равнина…
— Время года. Посмотрели бы летом. Днем — уборка, в золоте ржи рассыпанные сарафаны и рубахи, звон косы; вечером — в облаках золотой пыли стада, щелканье арапника; а ночью — звезды, песни и костры… пронесется табун, залает собака, под боком из темноты фыркнет лошадь…
— Вон обоз идет навстречу, — наконец живые существа!
— Надо остановиться, пропустить.
— Как лошади относятся к автомобилю?
— Очень розно.
— Темперамент?
— Темперамент, опыт, общественное положение, — вы думаете что?
— Несчастий не бывало?
— Слава Богу. Один раз лошадь распряженная около телеги стояла, заметалась, забилась, обезумелая, и вдруг всеми четырьмя ногами на телегу. Счастье — в телеге никого; подумайте, если бы в ней ребенок спал…
— Понемногу привыкнут.
— Надо надеяться. А то исправник соседнего уезда так объявил, что он не допустит езду на автомобилях, пока все лошади в уезде не привыкнут.
— Да, тогда, конечно, несчастных случаев не будет. И как это другие не догадались… А люди как относятся?
— Тоже розно. Но, представьте, тут скорее возраст, а не темперамент.
— Что же, дети боятся?
— Наоборот. То есть бояться никто не боится, а взрослые глупее детей. Мальчишка слышит свисток и понимает, лошадь остановит, соскочит, накинет ей зипун на голову или закроет шапкой глаз, и все это спокойно, без переполоху. А мужик — свистка не слышит, услышит — не понимает, смотрит выпуча глаза, едет на слабых вожжах… И можете себе представить картину этой скачки, дерганой, рваной: лошадь в сторону, вожжи подбираются, телега по бороздам, пожитки из телеги…
— Чем это объяснить?
— Чем объяснить… Посмотрите на крестьянских детей: что это за драгоценный материал и что из него выходит.
— Условия жизни?
— Уж не знаю. Только посмотрите, как отвечают дети в сельской школе на экзамене, и посмотрите, как ответит вам мужик, если вы у него дорогу спросите. Я раз сбился с дороги. Переспросил, я думаю, человек двадцать: чесание затылков, и больше ничего не добился, а когда несколько человек вместе стоят, то один показывает вправо, а другой влево. Я вас уверяю, что в Центральной Африке с английским языком и несколькими туземными словами я бы легче выбрался на дорогу, чем в своем уезде. Один, помню, посмышленее, взялся проводить, согласился с нами сесть; только, вижу, что-то мешкает: идут переговоры с женой. «Ну, что же, спрашиваю, скоро?» — «Нет, барин, не поеду». — «Что же передумал?» — «Аграфена не пущает».
— Тоже пропадающая сила.
— Что?
— Российская «Аграфена».
— Это разумеется. Если бы она так же умела приказывать, как «не пущать»…
— Какой длинный обоз… Какая рвань… Какая грязь… И это тоже люди, и это тоже души.
— И это тоже граждане.
— Вот и вопрос — что раньше нужно, условия или права?
— А что было раньше, курица или яйцо? Когда причина и следствие совмещаются в одном, то нечего спрашивать, что нужно раньше.
— А что же это одно, в чем вы видите причину и следствие?
— Человек.
— Сам человек не виноват, другой человек виноват.
— Пожалуйста, знаем, наизусть знаем вашу столичную прибавку. «И я таким когда-то был».
— Что же вас вылечило?
— Водка.
— Вы стали пить? Не поверю.
— Не я стал пить, а увидал вокруг себя, как пьют.
— Ну и мы тоже знаем вашу помещичью прибаутку. «Водка, водка». Ведь нужно тоже иногда забыться.
— А! Вот оно самое любимое слово! Не забыться, а проснуться надо.
— Не очень-то приятно просыпаться, когда наяву и холодно, и голодно.
— «Холод» надо измерять не температурой…
— А чем?
— «Голод» — не тем, что съедается.
— А чем же?
— А тем, мог ли бы он протопиться, мог ли бы прокормиться.
— Очевидно, не мог бы, коли не может.
— Ну, цифру того, что он мог бы, вы найдете не в его дому.
— А где же?
— В винной лавке.
— Ну уж этому я никогда не поверю. Я понимаю, говорить о растлевающем влиянии пьянства на здоровье, на нравственность, наконец, видеть в пьянстве один из факторов экономического разорения, сказать, что человек пьяный не может работать; но измерять пьянство рублем, это теория, это для отводу глаз, это ваше помещичье упокоение на лаврах барства. Так легко сказать: ничего нельзя сделать.
— Теория!.. Ах вы, городской практик!
— Ругаться можете, а только это не доказательство.
— Что ж мне с вами делать, если вы не хотите цифрам верить.
— Я не говорю, что не поверю цифрам, а я только говорю, что если бы я, например, отказался от театров и иных развлечений, то вряд ли бы это составило такое увеличение моего достатка, о котором бы говорить стоило.
— То вы, а то крестьянин. Я вам одну цифру скажу. Есть у нас село Мучкап, одно из самых крупных и зажиточных в уезде. За этот год оно не внесло ни одного рубля земских повинностей.
— Большая недоимка?
— 30 тысяч.
— Плохой год?
— Уж я вижу, — вам хочется сказать: «Край родной долготерпенья, край ты русского народа». Не правда ли?
— Вы знаете, что я не славянофил.
— Да, но в вопросах экономических часто, как во время наводнений, на одном холме спасаются славянофильские агнцы и анархистские тигры.
— Позвольте, я еще меньше анархист.
— Что верно для крайностей, то верно и для промежуточных инстанций.
— Ну так я, как промежуточная инстанция, без слезливости, но и без ярости спрошу вас: как же можно в плохой год ставить в укор невзнос податей?
— Не отвечаю на ваш вопрос, потому что это теория, а ведь вы, кажется, любите практику? Продолжаю, что не кончил. Знаете ли, сколько это самое село Мучкап в тот же «плохой» год выпило водки?
— Сколько?
— Сто пятнадцать тысяч.
— Чего?
— Рублей.
— Это цифра!
— Если бы каждый вместо штофа выпивал полштофа, то у них бы в три года был общественный капитал в сто семьдесят пять тысяч рублей. Да отнесите на приход убытки от пожаров.