Разговоры

— Вероятно, большое проезжее село?
— Да.
— Ну так не одни местные пьют…
— Ну положите вдвое, — в шесть лет сто семьдесят пять тысяч. А знаете, сколько пропил наш уезд?
— Сколько?
— Миллион семьсот тысяч. Это тоже «цифра», не правда ли? А хотите знать профессию? Лет пятнадцать тому назад было полмиллиона.
— Больше чем в три раза! Но ведь водка вздорожала.
— Так ведь я говорю не о выпитом, а о пропитом. А занимательно тоже, что министерство финансов, получившее с уезда полмиллиона за продажу водки, выдало ему тридцать тысяч на борьбу с пьянством.
— Это — туманные картины?
— Весьма туманные. Что ж, вам, может быть, хочется продолжать вместе с Тютчевым: «Всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя»?
— Я же вам сказал, что я не славянофил. Что же, по-вашему, делать?
— Что вообще делать, это огромный вопрос, а в данном случае земское собрание постановило закрыть в этом селе школу и больницу.
— Это опять уже несправедливо.
— А более справедливо, по-вашему, чтобы больница и школа оплачивались другими плательщиками?
— Безвыходные вопросы.
— А зачем же вы их вперед решаете?
— Я не решал вперед.
— Ну да, вы данный случай не решали, потому что и не знали о нем, но вы решали принципиальный вопрос о том, что виноват не сам человек, а виноват другой человек.
— Послушайте, у меня голова в тисках.
— А, вот видите, горизонты-то не так просторны, как кажутся.
— Нет, знаете, монополия — это ужасная вещь.
— А что ж вы думаете: не было бы монополии, не пили бы?
— Ну а если бы наложить какую-нибудь узду на самую продажу, как в Швеции? Там сиделец, который продал меньше вина, получает награду.
— А у нас получает награду сиделец, который продал больше вина. Под праздник ведрами продает: винная лавка в праздник закрыта, а на улице перед избами бабы стоят и проезжих заманивают бутылками.
— «Аграфена — Сирена»?.. Так нужна культурная работа. Нужна борьба, нужны общества…
— На общества у нас, вы знаете, косятся. Пироговский съезд предлагал устроить помощь голодающим — не разрешили.
— Так Пироговский съезд! Я был в Петербурге тогда, когда его закрыли. Когда они такие глупости говорили, что без конституции касторка не будет действовать!
— Уверяю вас, что можно глупости говорить, а дело делать.
— Может быть, и можно, но как заставить этому поверить? Не лучше ли начать с дела, а потом глупости говорить?
— Начать с дела! У меня знакомый один, врач в соседней губернии, просил разрешения в деревнях читать крестьянам о холере…
— Ну вот.
— Что — ну вот?
— Побольше бы.
— Да. Знаете результат? Через два с половиной года — отрицательный ответ.
— Так, может быть, тоже из таких, что «глупости говорил»?
— Пожалуйста, у предводителя дворянства жил, и предводитель же за него хлопотал.
— Тоже ничего не значит. Мало разве мы видали таких, что от слов воздерживаются, а «свое» дело делают.
— Ну, объясняйте чем хотите, а только нельзя, нельзя, нельзя.
— Что?
— Ничего сделать.
— А! Вот видите!
— Что?
— Есть и обратная сторона медали.
— Обе обратные, обе обратные!
— Ну, значит, не так я виноват, когда говорю, что не сам человек виноват, а виноват другой человек. Вопрос только — кто?
— Вы не глупы, но и Достоевский не глуп.
— Почему Достоевский?
— Он ответил: всякий человек виноват перед всяким человеком.
— Ну это тоже… Помещичья мистика.
— Не мистика, не мистика! Когда общество постановляет ходатайствовать о закрытии винной лавки, а земский начальник приговора не утверждает, какой вам еще реальности нужно?
— Ну, значит, Достоевский не глуп, но и я не дурак… Посмотрите, табун. И коняжки за нами бегут!
— Да, это довольно непонятная вещь: в запряжке лошади автомобиля боятся, а из табуна бегут смотреть, совсем близко подходят, молодые даже провожают, как собаки.
— Психология животных…
— А ночью, когда с фонарями, — тушканчики так и шмыгают под колесами, на полном ходу.
— Что такое тушканчик?
— Зверек такой, вроде кенгуру, на длинных задних лапках, хвост лопаточкой, след заметает. Его еще называют земляной зайчик. Зверек чрезвычайно пугливый, а тут на свет идет, между колес шмыгает, верстами провожает.
— Как интересно это проникновение человека в дикую природу. Введение новых условий… новые равнодействующие…
— Самое изумительное, что я видел, это лиса. Стояла шагах в двадцати от опушки и смотрела, как мы проезжали шагах в пятидесяти от нее. Я никогда ничего подобного не видел: дикий зверь, и палец изумления во рту. К сожалению, один из наших спутников махнул рукой, и она ушла в лес, но и то — первые шаги она попятилась, чтобы не потерять зрелище.
— Это прелестно. Чувство самосохранения, уступающее чувству любопытства.
— Не правда ли? Я понимаю в животном чувство самосохранения, уступающее голоду, какому-нибудь материальному побуждению, но — любопытству! Это уж «эстетическое бескорыстие».
— До чего может дойти, до каких перестановок отношений может дойти проникновение человека в зверя!
— Во всяком случае, до большего, чем проникновение человека в человека. Принимая во внимание, что человек делает из некультурного животного, подумайте, что бы он должен сделать из некультурного человека. Подумайте, если бы все люди повиновались какой-нибудь высшей приказывающей силе, как собаки, кошки, крысы повинуются Дурову.
— Заменить наступательный прогресс поступательным повиновением? У вас бывают интересные мысли.
— Пожили бы в провинции, и у вас бы «интересные мысли» завелись. Если вы думаете, что можно чего-нибудь добиться иначе чем приказанием… Вы за воспитание?
— Ну конечно.
— А я за дрессировку.
— Нельзя это говорить, когда не испробованы способы разъяснения.
— Извините. Я думаю, ни одному живому существу в природе не нужно объяснять, что вредное вредно, а полезное полезно. Всякое животное понимает и само разбирается. Почему же над человеком нужна опека?
— Простите, но это опять теория. Это на бумаге…
— А вам хочется на земле? Посмотрите направо, хоть и сильно уже стемнело, — видите косогор вспаханный? Как борозды идут? Вы видите: сверху вниз. Когда снег будет таять, когда дождь пойдет, — что, по-вашему, вода в бороздах останется? Чем ее бороздами задержать, ее по бороздкам в овраг «спущают». Что же, это тоже, по-вашему, бумага? А крестьянский пар! Вы видали когда-нибудь крестьянский пар?
— Что такое крестьянский пар?
— Да вы, может быть, и вообще не знаете, что такое пар?
— Ну, кто же не знает, что такое пар!
— Пожалуйста, не до каламбуров. Пар — это отдыхающая летом земля, на которой осенью сеется озимое. Так советую вам когда-нибудь посмотреть, что это такое — крестьянский пар. Сплошной сор, сплошная лебеда.
— Так чему же и быть, коли ничего не сеяно?
— Вот, вы господа — «радетели», а отвечаете точь-в-точь как бы ответил сам мужик.
— Так я вас спрашиваю, чему же быть на несеянном поле?
— Ничему.
— Как — ничему?
— Так, черная должна быть земля. Вспаханная должна быть. По-вашему, землю для чего вспахивают?
— Чтобы на ней сеять.
— Вот и мужик так же ответит. По-вашему, пашут землю для зерна?
— А то для чего?
— Для земли, для самой же земли, — чтоб чистая была, не сорная, не истощенная, рыхлая, а коли рыхлая, то и влажная. Что же, и пар крестьянский, по-вашему, «бумага»? Так я вам скажу, что если этот чернозем — бумага, то на ней написана самая ужасная история человеческого нерадения. Я знаю, я знаю, что вы хотите сказать, — что она писана потом и кровью, не правда ли? Так неужели из-за письменного материала мы должны прощать нелепости текста? Если ужасны эти черные страницы человеческого нерадения, то прощать их еще ужаснее, прощать значит поощрять, а уж умиляться ими — это не имеет имени.