Дидро в Петербурге
Взгляд его пытался обнаружить гайлярдию, но напрасно: он не находил ни красной, ни белой. Он терялся в догадках. Может княгиня не получила его письма? Или оно по недоразумению попало в чужие руки? В этот миг появилась императрица, лучась красотой, в совершенно белом наряде: белом атласном вечернем платье с длинным шлейфом и воланами белых кружев, с белым веером в руке. На полной, нежной шее сияли бриллианты, напудренные локоны волос – белоснежны… впрочем, нет, не совсем. Что это? От испуга душа Дидро ушла в пятки.
В белоснежных волосах императрицы, великой и гениальной женщины, прекрасной владычицы пятидесяти миллионов крепостных, пламенела гайлярдия, красная гайлярдия!
Красная гайлярдия! Всю ночь Дидро видел ее во сне. То она, подобно огромному солнцу, вставала в белом петербургском небе, то катилась мимо красной колесницей, которой правила богиня удачи. Наконец, она превратилась в красный волшебный цветок, который прямо на снегу расцвел под окнами Зимнего дворца. Дидро решительной рукой сорвал красный цветок, и теперь где он проходил, люди бросались перед ним ниц, лицом к земле, все двери распахивались перед волшебным цветком, прекрасная принцесса очнулась от тысячелетнего сна, протянула бедному философу руку и скипетр, и у этой принцессы были прекрасные глаза повелительницы и черты русской царицы.
– Екатерина! – вскричал Дидро и проснулся.
Стоял уже ясный день.
Позвонили. Дворцовый слуга, предоставленный в его распоряжение, вошел в опочивальню и внес два послания большого формата, который позволял угадать в них официальный документ.
– Два письма, ваше превосходительство, – доложил лакей, он неизменно величал Дидро «превосходительством».
– Кто их принес? – спросил Дидро.
– Слуга из Академии.
– Хорошо.
Лакей удалился.
Дидро вскрыл конверты, оба запечатанные большой печатью Академии наук. В одном оказалась красная гайлярдия, во втором – несколько слов, набросанных рукой княгини Дашковой: «Неверный, вынуждена я заявить Вам. Приходите как можно скорее. Я жду Вас».
– Легкомысленный! – крикнула княгиня навстречу озадаченному философу, когда часом позже он вошел в ее будуар.
– Я… почему? Вы еще издеваетесь надо мной, жестокая, – возразил Дидро.
– Таковы, значит, философские манеры, – продолжала Дашкова, – сперва делать признание мне, а потом императрице?
– Я… императрице?.. Я, кажется, догадываюсь… мое письмо…, – запинаясь, пролепетал Дидро, – но оно ведь предназначалось вам. А как же красная гайлярдия?
– Она означает, что Их Величество императрица Екатерина Вторая не без благосклонности восприняла ваше признание.
– Но я же люблю вас, княгиня, а не императрицу, – простонал Дидро.
– Это не меняет существа дела, – возразила Дашкова спокойно, – ибо императрица любит вас.
– Императрица… меня?
– Да, сударь, вас, – отчеканила Дашкова, – со мной же вы лишь затеяли фривольную игру.
– Но княгиня, клянусь вам…
– Это клятва философа и атеиста, – усмехнулась Дашкова.
– Я люблю только вас, – вскричал Дидро, – я молюсь на вас, маленькая богиня!
– Стало быть, вы действительно любите меня, – промолвила княгиня, меняя тон, – бедный Дидро, ну так знайте же: я тоже люблю вас, но теперь все в прошлом, ибо вы объяснились императрице…
– Но я же не делал этого!
– Да? А она уверена, что произошло именно это. Если вам дорога жизнь и свобода, – ответила Дашкова, – то вы ничем не должны обнаружить перед ней свою любовь ко мне. Здесь, на этих просторах, Екатерина всесильна.
– Что же теперь будет? – робко спросил философ.
– Кто знает? – ответила Дашкова, которой внезапно было даровано редкое удовольствие дурачить величайший ум современности. – Во всяком случае, императрица с некоторых пор подумывает о том, чтобы снова вступить в брак.
– О, боже правый! Она допускает такую возможность, – вскричал Дидро; он не мог скрыть восторга.
– Императрица занимается основанием в России эпохи гуманизма и философии, и ей был бы весьма кстати такой гениальный человек, как вы…
– Вы шутите.
– Я не шучу, – возразила Дашкова, – наш век не случайно называют философским. Монархи, генералы и государственные мужи видят в философах своих наставников, своих учителей, светила, которые их направляют и чей блеск усиливает их сияние. Европа едва ли удивилась бы, если Екатерина Вторая, философ на троне, разделила бы его с Дидро. Я надеюсь, что вы и тогда по-прежнему останетесь моим другом.
– Вашим обожателем до последнего дыхания, – воскликнул Дидро, прижимая руки княгини к своим губам.
– Тише! Ради бога, тише! – предупредила она. – Стены имеют уши, а в Петербурге особенно длинные! Отныне вы не имеете права любить никого другого, кроме императрицы.
– А царица вам доверяет?
– Во всем, она позволила мне прочитать ваше письмо, она призналась мне, что с первого взгляда испытывала к вам глубокую симпатию, она потребовала у меня печать Академии и собственноручно запечатала в конверт красную гайлярдию, знак ее благосклонности, и поручила мне передать этот конверт вам.
– Итак, все кончено, – вздохнул Дидро.
– Напротив, все только начинается, – воскликнула Дашкова, – но теперь вы все знаете. Вы – счастливейший из смертных. Вы – новый Эндимион [16], которому счастье явилось во сне. Идите же и у ног «большой» Екатерины не забудьте «маленькую».
После того, как Дидро вышел от нее, Дашкова звонко расхохоталась, затем уселась за небольшой секретер и написала Лажечникову.
Профессор не заставил себя долго ждать. Облако благовоний предшествовало его появлению. Он приложился к ручке княгини и, следуя ее знаку, занял место против нее.
– Лажечников, – с притворной выразительностью в голосе воскликнула княгиня, – бедный, бедный друг, вы пропали!
Лажечников изменился в лице.
– Пропал, почему? Я же не совершил ничего… ничего плохого… никакого преступления…
– Никто об этом и не говорит, – возразила княгиня, – дела обстоят много хуже, чем вы думаете… Но дайте мне честное слово, что вы будете немы как рыба.
– Даю честное слово.
– Дидро объяснился в любви императрице.
– Каков наглец! – закричал Лажечников.
– Скажите лучше, достойный зависти, – возразила Дашкова, – императрица отвечает на его страсть взаимностью и – только не слишком пугайтесь – даже подумывает вступить с Дидро в брак.
Лажечников просто онемел.
– Вы только представьте Дидро царем, а себя его подданным, – продолжала Дашкова, – ведь он, чего доброго, вместо «говорящей обезьяны», которой вы отравили ему существование, сделает для музея чучело из вас.
Лажечников как ужаленный вскочил с кресла и принялся неистово носиться по будуару взад-вперед, на чем свет стоит кляня Дидро, императрицу и час, когда ему суждено было появиться на свет. В конце концов он выбежал из дому, даже не попрощавшись с княгиней.
Он плюхнулся в карету и помчался к Орлову.
– Граф, мир рушится, – закричал он, вбегая к нему.
– Вы это серьезно? – растерянно спросил Орлов.
– Вы наблюдаете научные симптомы этого?
Лажечников пытался обрести дыхание.
– Еще какие симптомы, – выкрикнул он, отдышавшись, – императрица намерена вступить в брак!
– Императрица? – остолбенев от неожиданности, вымолвил Орлов. – И с кем же?
– С Дидро!
Екатерина Вторая больше не скучала, она постоянно развлекалась, одна сцена сменяла другую.
Орлов осаждал ее упреками, Лажечников ползал перед ней на коленях и плакал от ревности, Дидро на все лады, домогаясь ее благосклонности, так обольщал ее, что она с трудом сдерживала смех. Но самую большую забаву для злой царицы, умной женщины, представлял ее кружок, в котором Орлов, Лажечников и Дидро вели себя как трое зверей, запертых в одной клетке. Екатерина Вторая веселила себя тем, что немилосердно мучила всех троих, и с этой целью изобретала самые сумасбродные вещи.
Однажды вечером она организовала партию в тарок [17] этой троицы. В другой раз, во время игры в фанты, Орлов был вынужден дать Дидро десять поцелуев. И, наконец, она снова с совершенной серьезностью принялась обсуждать вопрос об учреждении Академии обезьян, в которой их должны были превращать в людей, и даже временно назначила Лажечникова ее ректором.