Мoя нечестивая жизнь
Она то вставала, то садилась, то бродила по комнате, пока я пряталась в кухне. Руку она прижимала к пояснице.
– Экси, надави вот тут, может, боль ослабнет?
Она ухватилась одной рукой за дверной косяк, а я стиснула кулаки и со всей силы вжала в ее костлявый крестец.
– Так, так, хорошая девочка, – бормотала она. Пот с мамы стекал ручьями, несмотря на холод. – Ничего из этого тебе не следовало видеть, не следовало.
Она уронила голову – передышка, – и вот голова опять запрокинута, а из груди рвется крик. Вскочила – присела – опять легла. Издала протяжный звук, точно корова замычала. От ужаса я не знала, что делать, только следила за ней в полутемной комнате.
– О-о-о, мать твою так, я умираю, – прошептала мама.
– Не умирай, мамочка, не умирай! – взмолилась я.
Куда запропастились Даффи? Я прислушивалась к шорохам: не идет ли Бернис? Два часа утекло, и никого. Мама снова позвала меня, голос резкий, хриплый, задыхающийся. Когда я вошла к ней, мама лежала, задрав согнутые в коленях ноги.
– Одеяло, – сказала она, – набрось мне на ноги одеяло. Я исполнила приказание. Получилась маленькая палатка.
– А теперь уходи. Не смотри.
Я послушалась, но успела разглядеть, что матрас под ней весь в чем-то черном. Белевшие в темноте ноги были перемазаны кровью.
– Уходи! – простонала мама, и я вернулась в кухню.
Как ни зажимай уши, крики все равно были слышны.
Словно привидение выло за дверью. Последний, самый жуткий крик – и внезапная тишина. Я прислушалась. Дыхание неровное, прерывистое. Вскоре мама шепотом позвала меня. Я бросилась в комнату. Мама без сил откинулась на подушку, ноги опущены, палатка обрушилась.
А что там, под одеялом? Между белыми мамиными коленями в черной луже я увидела маленькое тельце, жидкие мокрые волосенки встопорщены, из середины живота тянется голубая пульсирующая веревка. Прежуткое зрелище. От моей новой сестры валил пар, точно от только что освежеванного кролика.
– Возьми ребенка, – слабым голосом велела мама.
– Но…
– Делай, что говорят! – Несмотря на слабость, голос был строг. – Не дергай, помни про пуповину.
Я подняла крошечное существо, пальцы ощутили теплоту его кожи. Голубая веревка болталась в воздухе, и я непонимающе смотрела на нее, пытаясь сообразить, как именно она входит в тело мамы. Та велела взять новорожденного за лодыжки одной рукой, словно кролика, готового для кастрюли, и шлепнуть крошку по спине. Я неуверенно хлопнула сестру, еще раз. Кожа была сморщенная и вымазана чем-то белым и склизким. Малышка кашлянула и дернула ручками. Пальчики на ногах были точно кукурузинки.
– Такая маленькая, – сказала я.
– Да хранит ее Господь, – устало прошептала мама. – Дай мне ее.
Я осторожно положила кроху маме на живот и накрыла куском муслина, больше похожего на марлю, через которую откидывают творог. Малютка тихонько пискнула. Мама лежала в изнеможении, черные волосы прилипли ко лбу, глаза закрыты. Не поднимая век, она велела мне найти кусок веревки или шнурок.
Я бросилась на кухню за бечевкой. Когда отыскала, мама дала указания: перевязать пуповину в двух местах, поближе к животику ребеночка, затем перерезать ножом между узлами. Стараясь не трястись, сдерживая тошноту, я все исполнила, как она велела.
– Молодец, Экси, – похвалила мама. – Что бы я без тебя делала.
Прилив отчаянной любви затопил меня. Лицо у мамы было бледное, как у мертвяка, я перепугалась, что вот сейчас-то и явится Смерть и уляжется там, где только что лежал младенец.
Я села на краешек кровати. Мама приподнялась, ухватившись за меня, и мы принялись разглядывать попискивающую малютку, которую я держала на руках. Она чмокала губками, поводила головкой словно слепая и сучила красными кривыми ножками.
– Ой, как же мне ее кормить? – внезапно расплакалась мама.
– Как и всех прочих своих детей, – ответила я.
Мама беспомощно смотрела на свою новую дочь.
– Как мы ее назовем? – спросила я.
Мама не ответила.
– Кэтлин, – предложила я. – В честь песни, которую ты любишь, «Кэтлин Мавурнин».
– Чудно. Надо ее вымыть.
Я обмыла Кэтлин, следуя маминым указаниям, и завернула в тряпицу.
– Ш-ш-ш, я тебя не отпущу, никогда и никуда, – шептала я. Во взгляде только что появившейся на свет крохотули ученый-химик смешал все компоненты, необходимые для того, чтобы сразить меня наповал, я уже обожала ее, а она любила меня.
Поздно вечером притащился мистер Даффи, приволок колбасы и чаю. На лице у него застыло выражение какой-то подленькой опаски. Надо же, жена-то жива, а на груди у нее какая-то недотыкомка.
Мама встревоженно посмотрела на мужа:
– У вас девочка, мистер Даффи.
Вся Кэтлин как раз помещалась у него на ладони.
– Маленькая негодница, – прохрипел он таким нежным голосом, словно с него вдруг спала маска злодея, поцеловал маму и погладил по голове.
Почувствовав, чем от него пахнет, она наморщила нос:
– Опять нахлестался.
– Что, человеку нельзя на радостях лишнюю пинту, ежели у него детка родилась? – И он еще раз поцеловал маму и подмигнул, когда та потянулась к младенцу. Улыбка на мамином лице сделалась еще шире, когда Майкл Даффи заговорил с моей сестрой.
– Привет, соплюшка, – произнес отчим, качая дочку. – Вот и ты. Заждались мы тебя. Хорошо, молочко забесплатно, а то ведь денег на коровку у нас нету.
Он запел «Колосятся овес, горох, фасоль и ячмень» [30], смеялся и кружился с младенцем по комнате, показывал малышке колбасу, которую принес на ужин. Это был настоящий праздник. Мама от еды отказалась, просто лежала, закрыв глаза.
– Вставай же, мам, – просила я.
Но мама отвернулась к стене и сказала, что хочет отдохнуть.
А Даффи все играл с Кэтлин, качал туда-сюда, а потом поднял повыше и, словно распорядитель на карнавале, принялся знакомить дочку с жилищем:
– Ступайте прямо перед собой, юная леди, и смотрите на чудеса света. Вот это ПЛИТА. А это СТУЛ. А вот, юная Кэтлин, мисс, эта туша – твоя СЕСТРА, Экси Малдун, также известная под именем Мадам ЗАНОЗА. Скажи ей «привет», Кэтлин, смелее. А это твоя МАМА. Правда, красавица?
Он наклонился к маме и вытянул губы:
– Поцелуй папочку, Мэри Даффи.
Но мама не шевельнулась. Она лежала на боку, поджав ноги. А Даффи уже развернулся к вошедшим дяде Кевину и тете Берни:
– Это страшилище – твой ДЯДЯ Кевин, мой брат, болван и охламон, но его жена, твоя ТЕТЯ Берни, – вот уж штучка так штучка, пинту уделает наравне с любым мужиком.
Тетя Берни со смехом шлепнула его.
– Дайте мне отдохнуть, – прошептала мама, повернувшись.
– Да что с тобой?
Мама не ответила. Ее ресницы черными полумесяцами выделялись на белом-белом лице.
Берни пощупала ей лоб:
– У тебя жар.
Мама не открыла глаз. Майкл и Бернис встревоженно переглянулись.
– Ладно, пусть себе полежит, – сказал отчим.
Малышка захныкала.
– Дайте ее мне, – чуть слышно попросила мама.
Ей понадобилось напрячь все силы, чтобы сесть, дать девочке грудь и покормить. Берни ей помогала. Потом мама опять легла. Кэтлин все хныкала.
– Ей нехорошо, – пролепетала мама. – Она не ест.
– Поест, – заверил Даффи. – Ты заставишь.
– Как?
– Я заставлю, – сказал Даффи.
Он наклонился над мамой и попробовал угомонить дочь – повернул ее голову так, чтобы рот уткнулся в сосок. Кэтлин вяло пососала с минуту и выпустила сосок.
– Оставь ее, – попросила мама. – Оставь. Попозже надо дать воды.
Но малышка затихла, просто беззвучно лежала у мамы на груди. Кожа ее сделалась голубоватой, крошечный обезьяний кулачок сжат, словно она от кого-то оборонялась. Мама не вставала с постели всю ночь, ворочалась и стонала. Ребенка у нее забрал Даффи. До самого рассвета он баюкал девочку, сидя на полу и привалясь спиной к стене. Я провела ночь подле мамы, вытирала ей лоб и лицо, поила водой. Матрас под мамой был липкий и влажный.