Море и берег

Но он, конечно, не мог ничего увидеть из стальной коробки артпогреба. Он просто делал свое дело: закатывал очередной снаряд со стеллажа на кокор, затем поднимал кокор и направлял снаряд на опрокидывающий лоток. Дальше все шло своим чередом. Командир погреба старшина 2-й статьи Седов подавал снаряд Деминскому на подвижные питатели, а тот — Погожеву на платформу. Нижняя схема загружена. Коротко взвывал мотор, и зарядники уносили наверх, в башню, двенадцатидюймовые снаряды. А тем временем Долинин скатывал со стеллажа следующий снаряд — и так шло бесконечно.
Это была нетрудная работа — работа только для рук. Голова у Долинина оставалась свободной — думай о чем хочешь, только не зевай.
— Курить хочется до красной черты, — сказал он, когда наверху глухо отгрохотал очередной залп. И, прислонясь спиной к ларю, добавил: — Полсуток не куримши…
Силач Погожев, головой почти упиравшийся в подволок, сбил бескозырку на затылок, ухмыльнулся.
— Отстреляемся — сверну тебе цигарку длиной от Кракова до Питера.
«Краков» — так он фамильярно, подражая старым морякам, назвал Кронштадт.
— Перемените-ка тему, — посоветовал Седов. Сама мысль о курении была нестерпима для командира снарядного погреба.
— Старшина, — обратился к нему Погожев, — пора бы нас с Долининым комендорами провести. Сколько можно ходить в строевых?
— Точно, — поддакнул Долинин. — Схему подачи изучили? Изучили.
— Салажата, — сказал Седов и тронул языком пересохшие губы. — Года еще не служите. Пятидесяти литров компота еще не выпили…
В динамике трансляции крякнуло. Раздался высокий голос командира башни:
— Подать боезапас!
И снова — снаряд за снарядом…
Работая, Долинин думал о том, что скоро его проведут в комендоры и он нашьет на рукав суконки штатный знак — красные орудийные стволы крест-накрест. Потом мысли его перенеслись в Ленинград.
С неделю назад, когда линкор стоял в Ленинградском порту, потребовалось доставить на корабль кое-какое электротехническое оборудование. Вызвались ехать Деминский, Погожев и он, Долинин. Деминский ленинградец, бывший слесарь с Балтийского завода, и ему, понятное дело, здорово хотелось проехаться по городу, хотя, конечно, он знал, что домой не удастся забежать даже на минутку. Не такая была обстановка, чтобы забегать домой.
Ну, попрыгали они в кузов грузовика, толстяк мичман, старшина группы артэлектриков, сел в кабину, и машина выехала из порта.
День был теплый, прозрачно-голубой. Откуда-то доносился смутный гул. Долинин, сидя на борту машины, поглядывал на канал с грязно-серой водой, на улицы с редкими прохожими, на скучные двухэтажные дома.
За девятнадцать лет своей жизни Долинин, выросший в деревне, видел не много городов. Однажды в детстве возили его в Калинин, в гости к тетке. Несколько месяцев назад, еще до войны, его с шумной группой призывников провезли поздним вечером по Ленинграду. Потом Долинин, уже начав службу на линкоре, увидал Кронштадт и Таллин.
И вот он второй раз едет по Ленинграду.
— А где Зимний дворец? — спросил он, придерживая на голове бескозырку.
Деминский дернул щекой. Такая у него была привычка: перед тем как начать говорить, обязательно дернет щекой, будто муху сгоняет.
— На другом конце города, — пробасил он. — Здесь же окраина.
— Тик ничего, чисто, — одобрительно сказал Долинин, полагая, что ленинградцу приятно будет это услышать. — Хорошо бы мимо Зимнего проехать. А ты где живешь?
— На Васильевском, — ответил Деминский, щуря глаза.
Погожев, подделываясь под его бас, сказал для смеху:
— Это на другом конце города.
Машина выехала на широкий перекресток. Здесь было трамвайное кольцо, и как раз из трамвая высыпали красноармейцы с винтовками за плечами, в скатках и начали строиться по четыре.
— На фронт на трамвае приехали, — невесело сказал Деминский.
Машина сбавила ход, осторожно объезжая развороченный булыжник. Здесь работали девушки. Неумело — по двое на один ломик — долбили мостовую, таскали носилки с песком.
— Бог в помощь, девчата! — крикнул Погожев, упираясь руками в борта машины.
Хотел еще что-то сказать, он был мастер с девчонками заговаривать, но тут завыла сирена.
Перед грузовиком как из-под земли вырос пожилой дядька с красной повязкой «МПВО» на рукаве. Мичман высунулся из кабины, стал убеждать, что до техсклада недалеко, успеем проскочить, но дядька был железный и непреклонный.
— Воздушная тревога, — нудно повторял он. — Давайте в укрытие.
В общем, пришлось выпрыгнуть из машины и тащиться в ближайший подъезд. Сюда же набились и девушки, побросав работу. Они говорили все сразу и так галдели, что почти заглушили сирену, которая все выла и выла. Погожев, конечно, затеял с ними разговор — ловко это у него получалось. Долинин свернул себе толстую самокрутку и закурил, поглядывая на одну из девушек — чернявенькую и большеглазую. Она не принимала участия в разговорах, беспокойно топталась у обшарпанной двери. Дядька из МПВО велел ей отойти подальше.
«Тростиночка, — подумал Долинин, глядя на ее тонкую белую шею. — Разволновалась…»
Девушка остановилась рядом с ним. Долинин ощутил необходимость сказать ей что-нибудь успокоительное.
— Ничего, отгонят, — сказал он, имея в виду немецкие самолеты. И, помолчав, добавил: — Сами откуда будете?
Она посмотрела на него, прочла вслух надпись на бескозырке.
Долинин приосанился. Эх, жаль, он в парусиновой робе, а не в синей суконочке первого срока. Да еще бы штат комендора на рукав суконки…
— Сами ленинградка? — спросил он, пуская дым в сторону.
— Да, конечно. Мы тут все из университета.
Сирена умолкла. Чернявенькая опять насторожилась, подалась вперед к двери.
— Слышите? Этот гул… Да тихо, девочки! — прикрикнула она. — Вот, слышите? Вчера его не было, а сегодня… Ну что же это такое? — Она вдруг в упор взглянула на Долинина огромными своими глазами. — Как вы могли подпустить их так близко к Ленинграду?
Он заморгал, не зная, что ответить. Да и что сказать? Что лично он, Иван Долинин, не виноват?..
Где-то близко захлопали зенитки. В подъезде стало тихо.
— Анечка, подальше от двери, — сказала одна из девушек, но чернявенькая только отмахнулась.
Хлопки еще приблизились, слились в быструю, нервную барабанную дробь. Потом в напряженный разговор зениток ворвался нарастающий свист. От тяжкого грохота заходил под ногами пол. Дверь распахнулась под тугим напором воздушной волны…
То ли ее волной бросило, то ли просто от испуга, но чернявенькая студентка, коротко вскрикнув, припала к Долинину. Он обхватил ее вздрагивающие плечи и — откуда только взялись у него эти слова! — горячо зашептал:
— Ты не бойся… Мы немца в Ленинград не пустим…
Она тут же отстранилась от Долинина. Тронула рукой прическу, сухо проговорила:
— Ничего я не боюсь, товарищ краснофлотец, откуда вы взяли? — Взгляд ее смягчился, она тихо добавила: — Волосы у тебя — как лен.
…И сейчас, закатывая на кокор очередной снаряд, Долинин вспомнил ее слова, и на душе у него вдруг потеплело.
«Волосы, как лен». В самую точку попала. Может, и вправду голова у него оттого белая, что деды его и прадеды возделывали лен да и сам он до службы работал в льноводческом колхозе. Долинин усмехнулся при этой мысли.
Руки делали привычную работу, а перед глазами стояло поле с колышущимся на ветру долгунцом. На краю поля — деревня Изосинки. Не самая большая в области. Двадцать пять дворов — хоть с того конца считай, хоть с этого. В зарослях осоки течет Холохолёнка — тоже не из больших рек, но зато в Волгу впадает, не куда-нибудь. В весеннее половодье разольется — держись. Иные сараи, бывало, прихватывала. Он сам однажды, когда сошла вода, нашел в сарае вот такого язя, полуживого. Зазевался язь, не успел уйти с водой. Пожалел его Долинин, кинул в реку: чего там, пусть живет…
«Как лен, — говорит, — у тебя волосы». Ах ты ж, тростиночка…
Зарядники ушли вверх. Долинин устало прислонился к ларю. Он сам не знал, чего ему больше хотелось: спать или курить? Круглые часы на переборке показывали четверть восьмого. Уже утро. Какое сегодня? Шестнадцатое? Да, шестнадцатое сентября сорок первого года. Выйти бы сейчас на бак, прищуриться на солнце, затянуться махорочным дымком…